Третьяченко улыбнулся и поднялся из-за стола, дав знак рукой, что тотчас вернется. Прошелся по комнате, заглянул на кухню и поставил на плиту чайник. Жена и сын еще вчера уехали в областной город, оставили, его хозяйничать в квартире. И их отъезд неожиданно оказался очень кстати: пришли товарищи, с кем он несет службу, обстановка что ни на есть самая свободная никакого официоза. Своеобразный мальчишник получился, где можно было свободно, без помех, говорить обо всем.
Я в своей роте троих представляю к краткосрочному отпуску, сказал Федотов, пересаживаясь поближе к Матвееву. Такой момент надо не упускать, воспользоваться случаем. Сейчас, он показал глазами в сторону Третьяченко, перебиравшего что-то за маленьким столиком-, он все подпишет. Так что вы тоже не теряйтесь действуйте.
Матвеев покивал белокурой головой, поблагодарил за подсказку, но вслух ничего не ответил.
В это время Третьяченко стоял у небольшого столика в углу, йеребирал коробочки с магнитофонными записями, наконец нашел что нужно, вставил в магнитофон и нажал кнопку. По комнате разнеслись частые бухающие звуки, словно одновременно били несколько больших барабанов. Он нажал вторую кнопку, звук оборвался, был слышен только шелест катушки. Еще щелчок и в комнате зазвучала старая песня, которую Третьяченко записал на пленку, когда по телевизору передавали встречу фронтовиков:
У Третьяченко было сегодня отличное настроение. И не только оттого, что в приказе по полку его батальон особо отметили. Главным в его сегодняшнем ощущении было чувство собственной силы и удовлетворения от проделанной работы. Великое дело чувствовать радость от своего труда.
А какой оказалась для него служба? На тринадцатилетнем ее протяжении у него было четыре гарнизона. Если прикинуть в среднем по три года на гарнизон. И если он закроет глаза и мысленно оглянется назад, в прошлое, то перед ним сначала возникнет дорога, а потом холмистые поля Заволжья, потом опять будет дорога и после нее горы Кавказа Да, пришлось ему послужить и на Кавказе. Если бы все его маршруты и все места, где он побывал и куда бросала его армейская служба, пометить на карте впечатляющая была бы картина.
Его служба несла с. собой запахи изрытой земли, бензиновой гари и раскаленного железа. Она пахла потом, пропитавшим солдатские кители, стучала каблуками по затвердевшим полям, рыла окопы, грудью приникала к сырому брустверу перед последним броском, ложилась, снова вставала и шла в атаку на условного противника Маршруты его жизни определялись маршрутами полков, в которых он служил; его жизнь, точно маленький ручеек, вливалась в общую большую жизнь всей нашей
армии, а если взглянуть с высоты, то он, Третьяченко, был частицей необозримого и многообразного в своих проявлениях течения, которое обозначалось словами: жизнь великой Родины.
Он был кадровый офицер и, хотя знал, что служба в разных местах бывает разная, никогда никому не завидовал. Каждому свое. Он не мог сейчас оказаться в большом городе, где, конечно, служить удобнее, легче, интереснее, но кто-то должен нести службу и в дальнем гарнизоне и нести ее как можно лучше. Значит, ему выпала эта задача, и, как гласил сегодняшний полковой приказ, свой долг он выполнял неплохо. Чувство гордости шевельнулось у него в груди, и это чувство отдалось в его голосе, когда, остановив магнитофон, он сказал:
Да, потрудились мы неплохо.
А могли бы еще лучше, упрямо буркнул Федотов.
Ну что ж, пути вперед никому не закрыты. Действуй! Кто тебе мешает? Никто. Будем только рады. В твоей роте в самом деле все возможности для этого есть, слегка насмешливо ответил Третьяченко, делая особое ударение на слове «всё» и давая этим понять, что жалобы ротного на Парфенова он не признает серьезными.
Слова Федотова несколько задели его: Третьяченко не любил, когда кто-то вдруг начинал петушиться, колотить себя в грудь: «Да мы! Да нам все нипочем! Да если бы только!..» Он называл это мальчишеством кричать о том, чего не успели, где еще не дотянули. Он не переносил подобных разговоров и даже сердился люди должны делать работу, а не словеса разводить.
Вы меня неправильно поняли, Сергей Иванович, обиженно заметил Федотов. Я свою роту имел в виду, когда сказал, что могли бы еще больше сделать. Только себя имел в виду
Мне сегодня в штабе, прервал его Третьяченко, эту блестящую мысль высказывали многие: могли бы еще лучше. Знаю, что могли, да не сумели. Полковник Громов в кабинет к себе вызвал, поздравил, а в заключение то же самое примерно преподнес: дескать, рассчитывал на большее. В общем, победители, но пока еще не такие, каких все ждали.
В штабе вам об этом говорили, вы не обиделись, а я сказал обиделись. Почему? спросил Федотов.
Третьяченко встал из-за стола, подошел к Федотову, обнял, дружески. похлопав его по плечу:
Потому, наверно, Дмитрий Тимофеевич, что ты мне в самую больную точку попал, в живое место. В конце концов, не буду хитрить, я сам о том же думаю: могли бы еще лучше. После праздника давайте соберемся и обсудим все подробно, а пока готовьте наметки.