Это мелькнуло и исчезло, потому что было выражением большего единой телесности всего сущего. Все, что я видела, было не просто связано едино. Я не скажу, что все было приятно в этом увиденном. Гущина волос и влажная прелость, как в душном лесу, было одновременно и неприятно и очень здорово. Обилие видимого было тоже и прекрасно, и неприятно. Я вроде бы перечислять, как Уитмен, все разное, но единое устала.
Была потом как бы дремота. Какие-то дела и разговоры будто бы в тайнике я спрятала некое сокровище и ждала, когда все уйдут, чтобы на него снова взглянуть. В тот день я впервые видела так ярко и суще. Так алчуще.
На улицу вышла я, когда солнце уже зашло. Я была одна. Я выбирала улицы, где меньше прохожих. Темнеющая, матовая голубизна неба. Серые цвета птичьего крыла, изгибом птичьего крыла, изгибом туманности Андромеды, лежали в этом голубом небе тучи. Воздух свежий, но не весенний запахи деревьев и земли еще не проснулись. Запах влаги смягчал и свежил воздух. Ни жарко, ни холодно не было. Вся я была одним только взглядом, омытым этим влажным, этим чистым воздухом. Луна взошла одуванчиком: на низком, в солнце величиною диске вырисовывались на пепельном пепельные лунные хребты и моря.
Другие облака вставали на все темнеющем голубом небе. Луна побелела вокруг нее был уже золотой ореол. Небо, луна, облака все было лиловым, серым, черным, золотистым, голубым и рядом с этим электрический свет в окнах был на коричневом пределе темно-желтого. Мелко-извилистый рисунок веточек был удивительно тонок на этом небе, так тонок, словно и он, как свежесть воздуха, как нежность красок, был влагой для пересохшего, жаждущего взгляда.
Какой-то изгиб улицы скрыл от меня луну, а когда я снова ее увидела, она уже взяла себе золото от ореола, и ореол как бы пульсировал, едва уловимо радужный, и тучи вокруг были угадываемо пронизаны красным.
Быстро темнело. Если раньше в лужах отражалось лиловое, голубое, серое, теперь в них отражались только фонари, только огни. Влажный асфальт был в отражениях стволов деревьев, теней людей, в мелком струении желтого, электрического. Луна ушла за тучи, но взгляд следил, угадывал место, где она должна была появиться. И я вдруг поняла, что живу уже давно, только не знала этого. Я поняла, что все эти анфилады имеющих быть событий, здание моей будущей жизни пустяки. Я поняла даже, что пустяки буду я в жизни счастлива или нет. Я поняла, что смерть не впереди, смерть позади. Из нее я вышла. А уж раз вышла, больше меня в нее не загнать. Этого уже не изменит даже смерть. И тут же я вспомнила вдруг двоюродного брата-идиота стыд и безысходность нашей жизни. Вспомнила, как он сидит в распахнутом туалете, вспомнила его рыдающий крик: «Зеленое! Красное! Желтое!», басовитые рыдания, глыбу толстых плеч. Идиот, не став человеком, становился мужчиной. Оказалось, боль может быть в сто крат больше в проснувшейся душе. Но и она оказалась жизнью. Индиговое небо в пролете ущелья улицы было невероятным. Я оглянулась луна смотрела здесь золотым оком.
Я едва добрела домой у меня
раскалывалась голова. Тупо поела и вдруг бросилась к окну, уже зная, что увижу все другим. Жизнь была так велика и сильна, что ни одной минуты она не могла оставаться той же. Маленькая золотая луна в невидимом, как у святых, ореоле жила в облачном небе, быть может, не зная этого.
Я легла и заснула.
Синяя тень
Почти вся бригада была девическая. Даже клоунами были девицы. И когда утонувший в пижамных брюках и необъятной кофте, подпоясанной почтовым шпагатом, тоненький клоун говорил нарочитым басом: «Трактор только что починен. Что ж он стынет на меже?», а другой, девически округлый, пищал: «Потому что он починен и поломанный уже», и оба клоуна подпрыгивали и хлопали себя по животу и ногам и даже кувыркались зрители хохотали одобрительно:
Ну ходкие девки, гля-ка ты! Во, что выделывают! Всему обучивши!
Ксения Павловна выходила после клоунов со смехом и приглашала зрителей еще посмеяться и похлопать. И клоунши выкувыркивали на сцену и еще что-нибудь «выдавали».
Слышь, Кузя, старательно басил тоненький клоун, а «Гигант»-то отстает!
Ой, Зюзя, а «Факел» работает без огонька!
И снова после них и после певиц и декламаторов выходила Ксения Павловна и руку протягивала к закулисью в равной степени восхищенно и милостиво: «Попросим, товарищи!», и улыбалась и залу, и исполнителям, и еще успевала найти взглядом в зале своего «залеточку», студента ленинградского института, который был на каникулах и приехал вместе с нею в эту деревню.
Наутро агитбригадовцы, не выспавшиеся, озябшие, стояли у правления, ожидая грузовик, выделенный председателем, чтобы отвезти их в поселок. Тут же стояли человек двенадцать здешних, которым надо было в «район» или еще куда-нибудь дальше. Стояла среди них и девочка лет восьми-девяти в валенках, в большом платке стояла, как стоят обычно дети со своими взрослыми: не слыша их, отъединенная от них своими мыслями, а может, даже не мыслями, а прикованностью взгляда к лицам, людям, их повадкам и отношениям. На своих, деревенских, она не смотрела, разглядывала агитбригадовцев, особенно девушку Ксению Павловну, которая вчера вела в клубе концерт. Девушка и тут была оживлена, моментально оборачивалась на любое слово, шутила, смеялась. Возле нее стоял парень, высокий, посиневший от холода, но беседовал парень этот не с Ксенией Павловной, а с певицей, которая вчера пела «Валенки». Беседовал он с нею, как подумала девочка, «без любви», как старший с младшей, со смешком и снисходительностью, но по тому, что на них одних не оборачивалась в своей оживленности Ксения Павловна, девочка поняла, что ей неприятен их разговор, и тогда девочка поглядела на студента и певицу неодобрительно.