Не горячись, сын мой, приговоры Провидения неисповедимы, и не нам, в самом деле, разгадывать их смысл и значение, говорил ксендз, а я чувствовал его кислое старческое дыхание, и все больше нарастали во мне отчаяние и слепой гнев.
Означает ли это, отец, спросил я, что Бог хотел его смерти?
Никогда нельзя так говорить, никогда, выпалил он на одном дыхании, а я спрашивал дальше:
Но ведь, отец, все делается по воле Божьей, значит, и эта смерть почему-то была Ему нужна, разве не так?
Кто меч поднимет от меча и погибнет, послышалось из-за решетки.
И тут я уже не сдержался и закричал чуть ли не во всю глотку, аж всполошились все подслушивающие святоши:
Этого не может быть, отец, Петр не поднял даже камня и ни с кем не воевал, вы сами знаете, как это произошло по чистой случайности!
А чего ты, собственно, хочешь? прервал меня ксендз Дудак. Нет случайностей там, где правит Бог. Чего бы ты хотел? Чтобы я, Его слуга, открывал тебе, который есть просто прах, Его тайны? С какой это стати Он будет открывать тебе свои замыслы? Грешишь, сын мой, гордыня тяжкий грех, и большие, чем ты, вопрошали, и им не отвечено. Читал книгу Иова? Сколько ты претерпел в сравнении с ним, что смеешь так спрашивать и еще впадаешь во гнев? Тут требуется дух смирения, сын мой, смирение и терпение всем нам требуется! Вот что!
У меня хватает смирения, отец, отвечал я уже тише, но почему неправедный ходит в почете, глумясь над праведностью богобоязненного? Разве нельзя это изменить?
Награда вам будет обильна на небесах, а в политику не впутывайся!
Петр не впутывался!
Не тебе, сын мой, судить о приговорах Господних. Есть у тебя еще какие грехи?
Нет никаких, отец, я пришел только спросить, почему все меньше во мне веры.
Согрешил снова, прервал он меня, ерзая
на своем сиденье, не только гордыня твой грех, но и сомнение! Перестань думать о своем друге и молись.
Не могу, прервал его на этот раз я, не могу, отец, чем больше думаю, тем меньше во мне веры!
Кайся в своих грехах!
Не могу!
Моли Бога о прощении!
Не нахожу в себе вины, отец!
Сатана подстерегает тебя, сын мой, проси прощения!
Не могу, не могу, не могу!
И с криком я выбежал из костела, ибо перед глазами снова встала сцена из сна об укротителе диких зверей на елитковском пляже.
Итак, снова Вайзер вернулся ко мне между решетками исповедальни. Быть может, это была еще одна хитрость для усыпления бдительности его неожиданное вторжение в интимнейшую сферу жизни. К этому, впрочем, мне еще придется вернуться. Я лежал на топчане, приходя в себя после кошмарного сна, мать храпела, измученная вчерашней стиркой, а из ванной доносился звук спускаемой воды. Я подумал, что сегодня Вайзер обязательно проверит, каких успехов добились мы в трудном стрелковом искусстве, и меня порадовала сама мысль о посещении заброшенного завода.
Тем временем Тем временем? Пусть будет так тем временем дверь кабинета, не знаю уж в который раз, отворилась, и большая, извергающая свет и табачный дым пасть Левиафана выплюнула худую фигурку Петра. Он был не в себе и явно смущен, понимая, что мы слышали его крики, он предпочитал бы скрыть от нас свои слезы. Однако Петр сохранял ясность сознания, и, пока мужчина в форме вызывал Шимека, руками изобразил для нас, будто зажигает спичку. Значило это, что на допросе он изложил версию, о которой мы успели договориться: обрывок платья Эльки сгорел в костре, к удовлетворению тех троих и пана прокурора, ожидающего закрытия дела. Мы незаметно кивнули. Только где лежал этот несчастный обрывок, где мы его нашли? Наверняка они вытащат карту и заставят показать с точностью до метра. И еще где был этот костер? Об этом мы не договорились, а телепатом ни один из нас, к сожалению, не был. Сержант захлопнул за Шимеком дверь, и в канцелярии, где я пересчитал уже во всех возможных комбинациях дощечки паркета: вдоль, поперек и по диагонали, в канцелярии воцарилась глухая тишина, наполненная мерным тиканьем часов. Я боялся заснуть. После того сна боялся, что если опущу веки, то не смогу отогнать дурные мысли и он повторится. Боялся все последующие дни, до самого конца каникул, и теперь, в канцелярии, боялся еще больше. Почему я не рассказал тогда этот сон Шимеку или Петру? Почему утаил картину странных зверей, выползающих из моря на елитковский пляж, почему не встал, как Желтокрылый, и не открыл свою правду? Только теперь, когда мы сидели на складных стульях при свете единственной лампы на столике сторожа и когда Петр уныло понурил голову и я увидел красные полосы на его руках, только теперь до меня начал доходить смысл того, что случилось со мной после моего сна, когда мы стреляли из «шмайсера» в ложбине за стрельбищем. Но все по порядку.
В условленный час мы были, конечно, на кирпичном заводе. Вайзер молча достал из кляссера двенадцать зеленовато-бурых «адольфов», прилепил их к стене, вручил нам заряженный парабеллум и сказал: «Каждому по четыре, стреляйте до последнего адольфа"!» Элька считала количество стреляных гильз и наполняла обоймы. Помню хорошо: лучшим оказался Петр, так как на попадание в четырех канцлеров потратил только шесть патронов, вторым был Шимек восемь, третьим я: на четырех «адольфов» мне понадобилось одиннадцать выстрелов. От грохота у меня звенело в ушах. «Неплохо, сказал Вайзер. А тебе, это повернулся он ко мне, надо еще поупражняться!» И когда Вайзер объявил, что он не ошибся в нас именно так и сказал и теперь мы пойдем в ложбину, когда мы шли в зарослях папоротника, крапивы и дрока, минуя перелесок и черные даже днем ели, я подождал, пока он окажется позади всех, и рассказал ему свой сон как великую тайну. Я рассказывал о чудищах, выползавших из моря, и о том, как он укротил их, спасая несчастных рыбаков. Не думаю, что я хотел тогда подлизаться к нему, хотя стрелял хуже всех, нет, во всяком случае, Вайзер так это не воспринял, выслушал, не перебивая, до конца и сказал помню это в точности: «Хорошо, никому об этом не говори», но то не была угроза и, помолчав, добавил: «Будешь менять мишени, очень важное дело». И я шел дальше, счастливый, будто бы особая милость свалилась на меня, несмотря на мою неудачную стрельбу.