Он дал понять, что перед ним поставлена задача научить меня их языку и приступить к обучению нам надлежит немедленно. Это немало меня обрадовало, во-первых, потому, что я бы чувствовал себя гораздо свободней и уверенней, если б смог понимать и быть понятым, а во-вторых, я подумал, что вряд ли местные власти станут учить меня языку, если питают по отношению
ко мне какие-либо кровожадные намерения. Мы сходу и начали, и я выучил названия всего, что находилось в комнате, а также числительные и личные местоимения. Мне стало ясно, что, к сожалению, сходство здешних вещей с европейскими, которое до сего времени так часто бросалось мне в глаза, отнюдь не распространяется на сферу языка, ибо я не мог уловить никаких аналогий между здешним языком и любыми другими, о которых имел хотя бы малейшее представление, и это заставило меня предположить, что, возможно, я изучаю древнееврейский.
Не буду вдаваться в подробности; с этого времени дни мои текли с монотонностью, которая была бы довольно нудной, если б не общество Ирэм, дочери тюремщика, которая очень ко мне привязалась и относилась ко мне с величайшей добротой. Тот же человек каждый день приходил учить меня языку, но настоящим словарем и подлинной грамматикой была для меня Ирэм именно к этим пособиям обращался я с таким усердием, что быстро добился чрезвычайных успехов и к концу месяца уже мог понимать большую часть подслушанных мною разговоров между Ирэм и ее отцом. Мой учитель не скрывал, что весьма доволен учеником, и пообещал представить обо мне властям благоприятный отчет. В ответ я спросил его, как, вероятней всего, со мною поступят. Он рассказал, что мое прибытие вызвало большое волнение во всей стране и что предписано держать меня в одиночном заключении, пока от Правительства не будут получены особые распоряжения. То, что при мне нашли часы, было единственным моментом, меня дискредитирующим. В ответ же и в вопрос, почему это так, он пустился в долгие рассуждения, из которых я, с моим несовершенным знанием языка, ничего не понял, за исключением того, что иметь при себе часы значило совершить одно из гнуснейших преступлений, почти такое же гнусное (по крайней мере, так я его понял), как заболеть сыпным тифом. Но он сказал, что, по его мнению, мои светлые волосы меня выручат.
Мне было разрешено гулять в саду; его окружала высокая стена, так что я пристрастился играть там в «пятерки» , что помогало мне развеяться и не поддаваться неизбежным в заключении приступам тоски, хотя играть в мяч в одиночку занятие довольно дурацкое. Со временем жители города и окрестностей начали донимать тюремщика, чтобы он позволил им повидаться со мной, и за приличную мзду он соглашался. Визитеры старались быть мне приятными; пожалуй, даже слишком, ибо имели наклонность смотреть на меня как на заезжую знаменитость, что страшно меня раздражало; по крайней мере, этим отличались женщины. Впрочем, им приходилось опасаться Ирэм, дамы довольно ревнивого нрава, которая острым взором неустанно следила как за мной, так и за посетительницами. Однако я так по-доброму был к ней расположен, не говоря о полной моей зависимости от нее во всем, благодаря чему жизнь моя здесь становилась не просто сносной, но приятной, что изо всех сил старался ее не сердить, и мы с ней всегда оставались лучшими друзьями. Мужчины были куда менее любопытны и, уверен, не стали бы докучать мне по собственной воле, но женщины вынуждали их являться вместе с ними. Мне нравились их любезные манеры и неизменная доброжелательность.
Пищей меня кормили простой, но разнообразной и полезной, а красное вино было просто восхитительно. В саду росла трава, наподобие ясменника, я собирал ее, складывал в кучки и, дав ей пожухнуть, высушивал, получая заменитель табака. Так что время мое, занятое общением с Ирэм, уроками языка, приемом гостей, игрой в «пятерки» в саду, курением и сном, текло куда быстрее, и проводил я его с большей приятностью, чем можно было ожидать. Еще я смастерил маленькую флейту и, будучи сносным музыкантом, временами развлекался, исполняя отрывки из опер и мелодии вроде «Куда же, куда мой горец ушел» и «Дом, милый дом». Это сильно поднимало меня в глазах местной публики, ибо здешний народ понятия не имел о диатонической гамме и просто ушам не верил, слушая самые общеизвестные наши мелодии. Еще меня частенько просили спеть, и я в любой момент мог растрогать Ирэм до слез, распевая такие песенки, как «Уилкинс и Дайна», «Билли Тейлор», «Дочь крысолова» и прочее в том же роде, что мог припомнить.
Пару раз я имел с местными объяснения из-за того, что отказывался петь по воскресеньям (о наступлении которых я знал, потому что вел календарь в записной книжке), делая исключение лишь для молитвенных и гимнических песнопений; о последних же должен с сожалением сказать, что слова их я позабыл и мог напеть только мелодию. Здешние жители, судя по всему, имели мало или же вовсе не имели религиозного чувства и слыхом не слыхивали о таком божественном установлении, как Суббота, так что приписывали мое стремление к ее соблюдению припадкам угрюмства,