Конечно, Кетчем мог бы застрелить его на месте, но, как он выразился, если уж не по закону, тогда Бердсонги имеют слово первые. И не стал стрелять. Вскочил вместо того в общую к заключенным, они пятятся от этой стальной двери, Кетчем орет им: «Хватай его! Вали его на пол!» а они все жмутся, тогда Кетчем кого пинком, кого рукояткой пистолета послал вперед. Они кидаются, а этот негр хватает их и, как тряпичные куклы, швыряет от себя через всю камеру: «Я ж не убегаю. Я ж не убегаю» и так целую минуту. Наконец свалили его, кипит на полу мала-куча из черных голов, рук и ног, а из нее, рассказывает Кетчем, по-прежнему вылетает то один, то другой черномазый и планирует через камеру, растопырясь, как белка-летяга, и фарами выпуча глаза. Все-таки прижали, Кетчем подошел, стал счищать черномазых по одному и видит: он лежит подо всеми и смеется, по лицу мимо ушей катятся слезищи, с виноградину каждая, шлепаются на пол, точно кто птичьи яйца роняет, а он смеется и смеется и говорит: «Видно, не перестану я думать. Видно, не перестану». Ну, что ты на это скажешь?
А то скажу, что если хочешь сегодня ужинать, то поторапливайся, отозвалась жена из столовой. Через пять минут я убираю
со стола и ухожу в кино.
СТАРИКИ
Стреляй, сказал Сэм. Не мешкая и не с рыву.
Выстрел выпал из памяти мальчика. Он проживет восемь десятков лет, как прожили отец его, дядя, дед, но так и не припомнится ему тот звук, не ощутится тот толчок отдачи. И куда девалось из рук ружье, не вспомнит.
Он побежал. Встал над оленем, живее живого лежащим на мокрой земле все в том же устремлении прыжка, встал, дрожа, сотрясаясь, и снова Сэм Фазерс был рядом и протягивал свой нож.
Спереди не подходи, сказал Сэм, а то измолотит копытами, если не наповал убитый. Подойди сзади и ухвати сначала за рога, чтоб в случае чего прижать к земле и успеть отскочить; а другой рукой за ноздри.
Мальчик повиновался оттянул оленю голову, полоснул по тугому горлу, и Сэм нагнулся, окунул обе руки в горячую дымящуюся кровь, дважды широко провел ими по лицу мальчика. В сизых и влажных лесах прозвучал Сэмов рог, и еще, и еще раз; бурлящей волной нахлынули гончие, Бун Хогганбек и Теннин Джим отгоняли их арапниками прочь, каждой дав отведать крови. Потом подскакали и настоящие, не в пример Буну, охотники Уолтер Юэлл, чья винтовка не знает промаха, майор де Спейн , старый генерал Компсон и Маккаслин Эдмондс (он доводился отцу Айка внучатым племянником, был старше Айка на шестнадцать лет, братьев и сестер оба не имели, а отцу Айка кончался уже седьмой десяток, когда родился Айк, и потому Маккаслин был мальчику не просто родич, а вместо брата и отца). Сэм и Айк стояли под взглядами подъехавших семидесятилетний негр с лицом и осанкой индейского вождя, отца своего, и белый мальчик двенадцати лет с кровяными полосами на лбу и щеках, от которого теперь требовалось лишь стоять смирно и не выказывать дрожи.
Ну как, Сэм? Не подкачал он? спросил Маккаслин.
Не подкачал, ответил Сэм.
Они стояли белый мальчик, навсегда отмеченный, и смуглокожий потомок диких царей индейских и негритянских, старик, чьи окунутые в кровь руки лишь довершили, оформили посвящение мальчика в то, чему еще прежде он, подготовленный Сэмом, отдал себя смиренно и радостно, с гордостью и самоотречением; руки, прикосновение их, первая достойная охотника кровь, которую Айк наконец был допущен пролить, все это навсегда связало мальчика с Сэмом, и пусть ляжет в землю Сэм, как ложатся вожди и цари, и минет Айку семьдесят и восемьдесят, а все жива будет в нем память о наставнике. Так стояли они мальчик, ребенок еще, который проживет свою жизнь в тех же местах, что дед его, и неприхотливей деда, и тоже оставит по себе наследников, и старик, чьи деды владели этой землей задолго до прихода белых, а теперь исчезли с ее лика со всем своим родом и племенем, и только в этом человеке иной расы и бывшем невольнике течет еще их кровь и дотекает до конца своего чуждого и безвозвратного пути, пути тщетного, ибо детей у Сэма Фазерса нет.
Отец его был Иккемотуббе, переименовавший себя в Дуума . Сэм рассказывал мальчику, как Иккемотуббе, сын сестры старого Иссетибехи, вождя племени чикасо , юношей покинул дом, уехал в Новый Орлеан и через семь лет вернулся с дружком-французом (таким же, должно быть, непокорным отпрыском боковой ветви рода), который титуловал себя шевалье Сёр-Блонд де Витри, а своего индейского побратима уже заранее Ви Нотте, то есть вождем. Рассказывал, как Дуум вернулся домой в золотогалунном кафтане и треуголке и привез на четверть белую рабыню, беременную Сэмом, корзину щенят месячного возраста и золотую табакерку со светлым порошком вроде сахарной пудры. Как на пристани,