Эдмондс сидел во вращающемся кресле и смотрел на Лукаса:
У тебя арендует? Ту самую машину, ради которой ты угнал моего у меня ту самую машину
По двадцать пять долларов за ночь, сказал Лукас. Он сам с меня столько запросил за одну ночь. Так что, думаю, это правильная плата. Он же ими торгует; ему видней. Не знаю, я столько беру.
Эдмондс положил руки на подлокотники, но не встал. Он сидел неподвижно, чуть подавшись вперед, глядя на негра, в котором только запавший рот выдавал старика: негр стоял, прислонившись к прилавку, в вытертых мохеровых брюках, какие мог бы носить летом Гровер Кливленд или президент Тафт , в белой крахмальной рубашке без воротничка, в пожелтелом от старости пикейном жилете с толстой золотой цепочкой, и лицо его под шестидесятидолларовой, ручной работы, бобровой шапкой, которую ему подарил пятьдесят лет назад дед Эдмондса, не было ни серьезным, ни важным, а вообще ничего не выражало.
Не там он искал-то, продолжал Лукас. Он искал на холме. А деньги вон они где зарыты, возле речки. Те двое белых, ну, те, что пробрались сюда четыре года назад и унесли двадцать две тысячи Наконец Эдмондс поднялся с кресла. Он набрал полную грудь воздуху и медленно пошел на Лукаса. Теперь мы с Джорджем Уилкинсом его спровадили и
Медленно шагая к нему, Эдмондс выдохнул. Он думал, что закричит, но это был только шепот.
Уйди отсюда, сказал он. Иди домой. И не показывайся. Чтобы я тебя больше не видел. Будут нужны продукты присылай тетю Молли.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
медленно, с трудом, как древняя старуха, даже Эдмондсу, когда он об этом задумывался, она казалась старше своих лет. Раз в месяц он слезал с лошади, набрасывал поводья на забор, входил в дом с жестянкой табака и мешочком ее любимых мягких дешевых конфет и проводил с ней полчаса. Называл это возлиянием своей Удаче на манер римского сотника, проливавшего немного вина, прежде чем выпить , но на самом деле это было возлияние предкам или совести хотя существование ее он скорее всего стал бы отрицать, в образе, в лице негритянской женщины, которая не только была ему матерью, потому что другой он не знал, не только приняла его в ту ночь потопа, когда ее муж чуть не пожертвовал жизнью, чтобы доставить врача все равно опоздавшего, но и переселилась в их дом вместе со своим ребенком, черный младенец и белый младенец спали в одной комнате, вместе с ней, и она давала грудь обоим, пока не пришла пора отнять их от груди, да и потом не отлучалась из дому надолго, пока ему не стукнуло двенадцать и его не отправили в школу, маленькая женщина, почти крошка, за эти сорок лет она стала еще крошечнее, но носила все такие же белые чистые косынки и фартуки, в каких он ее запомнил с детства; он знал, что она моложе Лукаса, но выглядела она гораздо старше, невероятно старой, и в последние годы стала называть его именем отца, а иногда и так, как старики негры звали его деда.
Господи, сказал он. Что ты здесь делаешь? Почему не послала Лукаса? Неужели он не понимает, что тебе
Он сейчас спит, сказала старуха. Она еще не отдышалась после дороги. Вот я и улучила минуту. Мне ничего не надо. Поговорить с тобой хотела. Она слегка повернулась к окну. Эдмондс увидел лицо в тысяче морщин.
О чем же? Он встал с вращающегося кресла и подтащил ей из-за бюро другое, с прямой спинкой и ножками, перевязанными проволокой. Вот, сказал он.
Но она только перевела с него на кресло невидящий взгляд, и тогда он взял ее за руку, под двумя или тремя слоями одежды, под безупречно чистым платьем рука показалась на ощупь не толще тростникового чубука ее трубки. Он подвел ее к креслу и усадил; ее многочисленные юбки и нижние юбки пышно раскинулись по сиденью. Она сразу наклонила и повернула в сторону лицо, заслонив глаза узловатой ладонью, похожей на связку сухих обугленных корешков.
Болят у меня от света, сказала она.
Он помог ей встать и повернул ее кресло спинкой к окну. На этот раз она нашла его и села сама. Эдмондс уселся в свое кресло.
Ну, так о чем? сказал он.
Уйти хочу от Лукаса, сказала она. Я хочу этот этот.
Эдмондс сидел не шевелясь и смотрел ей в лицо, хотя сейчас не мог его разглядеть в подробностях.
Что? сказал он. Развод? После сорока пяти лет, в твоем возрасте? Что ты будешь делать? Как будешь обходиться без
Работать могу. Пойду
Да нет, черт, сказал Эдмондс. Ты же понимаешь, я не об этом. Даже если бы отец не распорядился в завещании обеспечивать тебя до конца жизни Я спрашиваю что ты будешь делать? Бросишь дом, ваш с Лукасом, и перейдешь жить к Нат и Джорджу?
У них не лучше, сказала она. Мне совсем надо уйти. Он рехнулся. Как раздобыл эту машину, совсем рехнулся. Обои они с с Эдмондс видел, что она не может вспомнить имя зятя, хотя оно только что было произнесено. Она опять заговорила, не шевелясь, ничего как будто не видя, и ее руки напоминали две скомканные чернильные кляксы на чистом белом переднике: Каждую ночь с ней возится, целыми ночами клад ищет. За скотиной и то ухаживать перестал. Я и лошадь кормлю, и свиней, и дою, как могу уж. Но это полбеды. Это я могу. И рада услужить, когда он хворый. А сейчас у него не в теле хворь в голове. Ой, плохо. Даже в церковь по воскресеньям не ходит. Ой, плохо, хозяин. Не велел Господь делать то, что он делает. Боюсь я.