Темпл (не поднимая лица). Вот и все. Явилась полиция, а убийца все сидела на кухне, в темноте, и повторяла: «Да, Господи, я это сделала», и в тюремной камере тоже повторяла это
Стивенс наклоняется и касается ее руки, словно хочет помочь ей встать. Она сопротивляется, но головы не поднимает.
Стивенс. Вставь, Темпл.
Снова хочет помочь ей подняться, но она опережает его и поднимается сама, глаза ее по-прежнему широко открыты и обращены в сторону; она поднимает руку, словно маленькая девочка, собравшаяся заплакать, но вместо этого прикрывает глаза от света.Темпл.
Стивенс (мягко).
Почему бы сперва не закончить? Расскажи остальное. Ты что-то говорила о тюрьме.
Темпл. О тюрьме. Похороны состоялись на другой день Гоуэн как раз добрался до Нового Орлеана и вылетел оттуда самолетом, а в Джефферсоне путь на кладбище проходит мимо тюрьмы, да и не только на кладбище, проходит под верхними зарешеченными окнами общей арестантской и камер, откуда заключенные-негры азартные игроки, торговцы самогоном, бродяги и убийца могут смотреть вниз и любоваться, любоваться даже похоронами. Вот так. Стоит кому-то из белых оказаться в больнице или в тюрьме, вы сразу же говорите: «Какой ужас», не из-за стыда, боли, а из-за стен, замков, и тут же посылаете им книги, карты, головоломки. А неграм нет. Вы даже не думаете о картах, головоломках и книгах. И внезапно с каким-то ужасом понимаете, что им не только не нужно книг, чтобы отвлечься, им даже не нужно отвлекаться. Проходя мимо тюрьмы, вы видите их нет, не их, их совершенно не видно, видны лишь руки меж прутьев решеток, они не стучат, не елозят, даже не стискивают, не сжимают решетку, как белые руки, а просто лежат между прутьями, не только спокойно, но даже успокаивающе, уже разжатые, расслабленные, не чувствующие боли от рукояток плуга, топора или мотыги, тряпок, щеток, колыбелек белых, и даже стальных прутьев они касаются спокойно, безболезненно. Понимаете? Вовсе не искривленные, не скрюченные работой, а даже гибкие и ловкие благодаря ей, разглаженные и даже мягкие, словно, пролив пота всего на цент, они получили то, что белым обходится по доллару унция. Не подвластные работе, нет, и пошедшие с ней на компромисс тоже не то, а заключившие союз с работой и потому свободные от нее; в перемирии с ней, в мире; эти вот длинные мягкие руки безмятежны и неподвластны боли, поэтому, чтобы выглядывать, смотреть видеть похороны, процессии, людей, свободу, солнечный свет, вольный воздух их владельцам не нужно ничего, кроме рук; не нужны глаза: руки, лежащие между прутьев решетки и глядящие наружу, могут до наступления света разглядеть очертания плуга, мотыги или топора; и даже в темноте, не включая света, могут обнаружить не только ребенка, младенца не своего, а вашего, белого, но и загвоздку, помеху голод, мокрую пленку, незастегнутую булавку и сделать все, что нужно. Видите. Если бы я только могла плакать. Там в свое время находился еще один негр-убийца, мужчина, случилось это до моего приезда в Джефферсон, но дядя Гэвин должен помнить. Жена этого негра только что умерла они прожили вместе всего две недели, он похоронил ее и принялся бродить в темноте по проселкам, чтобы утомиться и заснуть, только из этого ничего не вышло, тогда он решил напиться, чтобы заснуть, но и это не помогло, тогда он стал драться и перерезал горло белому за игрой в кости, и после этого наконец ненадолго заснул; шериф нашел его на веранде дома, который он снял, чтобы жить там с женой, с семьей до самой старости. Выспаться ему не удалось, и вот в тот день в тюрьме надзиратель, помощник шерифа и еще пятеро негров-заключенных едва повалили его и держали, чтобы надеть на него цепи, он лежал там, на полу, более полудюжины человек с трудом держали его, и знаете, что он говорил? «Видно, не перестану я думать. Видно, не перестану».
Темпл умолкает, помигивает, протирает глаза и, не глядя, протягивает руку к Стивенсу, который уже вынул платок и отдает ей. Слез у нее по-прежнему нет; она просто прикладывает платок к глазам, словно пуховку, и начинает говорить снова.
лет назад всю систему свода законов и процессуальных норм, над которыми мы трудились со времен Цезаря, подобно тому, как сама, даже не замечая или не сознавая, протягиваешь руку, смахиваешь листок и открываешь воздуху, свету, глазам неистовую, паническую суету муравейника. И положила листок на место, когда даже муравьи, должно быть, сочли, что в пределах ее досягаемости другого нет: когда ей наконец объяснили, что слово «невиновна» имеет отношение только к закону, а не к правде, она ответила правильно: «Невиновна», тут присяжные уличили ее во лжи, и снова все пошло по правилам, как все считали, даже успешно, потому что теперь не нужно было задавать ей вопросов. Только они ошибались; присяжные сказали: «Виновна», судья сказал: «Повесить», и все уже брались за шляпы, собираясь расходиться по домам, но тут она подняла другой листок; судья сказал: «И пусть Господь смилуется над вашей душой», а Нэнси ответила: «Да, Господи». (Внезапно поворачивается, говоря так оживленно, что продолжает по инерции говорить, даже увидев, что на месте губернатора сидит Гоуэн.)