Второй моей страстью были разговоры, или, выражаясь высоким стилем, дискуссии. Я внимательно следил за всеми диспутами на страницах периодических и непериодических изданий, всегда поражаясь тому, как могли они быть столь незрелыми и в то же время так устареть. Мне часто хотелось влить в эту затхлую атмосферу свободную мысль, но писать было лень. Поэтому я радовался каждому, кто выслушивал мои сокровенные мысли.
Кружок мой рос. Я жил в тихом переулке в доме номер два, но мои друзья стали называть меня «неповторимым», а кружок мой «Обществом неповторимых».
Познания членов моего кружка всегда оказывались кстати. Утром, например, один из них забегал с только что вышедшей в свет английской книжкой, заложенной в каком-нибудь месте трамвайным билетом.
За разговорами мы не замечали, как шло время. Наступали сумерки, и появлялся другой член кружка с конспектами лекций колледжа. Он просиживал до глубокой ночи и даже не думал уходить. Я говорил до изнеможения. Однажды мне пришло в голову, что хороший художественный вкус способствует не только деятельности мозга, но и красноречию. В то же время я понял, что человек, жертвующий собой ради того, чтобы утолить жажду знаний других, ставит себя в незавидное положение. В мире существуют гигантские гончарные круги знаний и человеческой мысли, на них появляются открытия, которые, будто глиняные горшки, проходят обжиг временем: одни становятся прочнее, другие рассыпаются. В какой-то поэме я прочел, что Шива. прекрасно видел, когда Дурга хмурила брови, но у Шивы, было три глаза, а у меня всего два, да и то ослабевшие от чрезмерного чтения. Приказывая жене состряпать угощение в самое неподходящее время, я не замечал, хмурила ли она брови Но со временем она свыклась с тем, что в нашем доме неурочное бывает ко времени, а неприемлемое приемлемым. Часы для нас не существовали, а наше бедное хозяйство было открыто всем ветрам. Мои скромные средства. утекали лишь в одном направлении в книжные лавки. Жена, пожалуй, лучше меня объяснила бы, каким таинственным образом удавалось ей сводить концы с концами, потому что наше хозяйство, как голодный пес,
питалось жалкими крохами со стола моей любимой и прожорливой собачки.
Таким, как я, людям совершенно необходимо рассуждать вслух о различных научных проблемах. Но не для того, чтобы самому делать научные открытия или помогать в этом другим нет, просто я мыслил вслух это был мой способ усвоения нового. Будь я ученым или профессором, моя разговорчивость показалась бы чрезмерной. Тем, кто трудится в поте лица, не нужно заботиться о своем аппетите, бездельникам же приходится нагуливать аппетит. Прежде мое «Общество неповторимых» заменяла жена. Она часами тихонько слушала, как шумно я усваиваю знания. Она носила сари только фабричной марки, и украшения ее не отличались ни чистотой золота, ни массивностью, зато в рассуждениях ее мужа, например, о евгенике, учении Менделя или математической логике не было и намека на фальшь. Мой кружок лишил жену возможности слушать мои ученые разговоры, но она почему-то ни разу не пожалела об этом.
Жену мою звали Онилой. Право, не знаю, что означает это имя, верно, и тесть мой этого не знал. Но оно ласкает слух и, я думаю, полно смысла, и, что бы на этот счет ни говорили словари, мне кажется, жена моя была любимой дочерью своего отца, иначе он не дал бы ей такого имени. Когда скончалась мать Онилы, тесть мой выбрал для себя самый приятный способ окружить заботой полуторагодовалого Шороджа вторично женился. Насколько моему тестю повезло в женитьбе, можно заключить хотя бы из того, что за два дня до своей смерти он сказал Ониле, держа ее за руку:
Я ухожу, дорогая, ты единственный человек, кому я могу доверить Шороджа.
Не знаю точно, сколько тесть оставил своей второй жене и ее детям. Ониле же он тайно вручил семь с половиной тысяч рупий с таким наказом: