Высвободив руки, Нани по-отечески покровительственно старался успокоить Пьера, слегка посмеиваясь над его чрезмерной восторженностью. Наконец ему это удалось, и он уговорил аббата пойти домой. Когда Пьер стал прощаться, все еще продолжая благодарить, прелат тихо сказал:
Любезный сын мой, помните, что истинное величие в повиновении.
Пьер, которому хотелось поскорее уйти, разыскал Прада в «оружейной» зале. Их величества только что отбыли, их почтительно проводили до дверей князья Буонджованни и супруги Сакко. Королева по-матерински обняла Челию, пока король пожимал руку Аттилио, и оба семейства, удостоенные такой чести, сияли от гордости. Многие гости, следуя примеру королевской четы, тоже расходились, прощаясь с хозяевами. Граф казался еще более желчным и взвинченным, чем прежде: ему, видимо, не терпелось уйти.
Ну, наконец-то я вас дождался! сказал он Пьеру. Удерем скорее, хорошо?.. Ваш соотечественник, Нарцисс Абер, просил передать, чтобы вы его по ждали. Он пошел проводить до экипажа мою приятельницу Лизбету А мне просто необходимо подышать свежим воздухом. Пройдемтесь пешком, я провожу вас до улицы Джулиа.
Пока они одевались в прихожей, граф не мог удержаться от едких насмешек.
Я только что видел, как они укатили вчетвером, ваши друзья, сказал он резко. Хорошо, что вы любите ходить пешком, для вас все равно не нашлось бы места в карете Но какова донна Серафина, экая наглость в ее годы притащиться сюда под руку с Морано и похваляться, что она вновь вернула себе неверного любовника!.. А те двое, молодая парочка, просто не могу говорить о них спокойно! Сегодня они открыто явились сюда вдвоем, какое отвратительное бесстыдство, какая неслыханная жестокость!
У него дрожали руки, и он глухо пробормотал:
Счастливого пути, счастливого пути, красавчик!.. Я слышал, как он говорил Челии, что вечером в шесть часов уезжает в Неаполь. Ну что ж, пусть едет, счастливого ему пути!
На улице, выйдя из жарких, душных комнат и ощутив свежую прохладу ясной ночи, оба спутника вздохнули с наслаждением. Стояла восхитительная лунная ночь, одна из тех светлых римских ночей, когда город дремлет под необъятным небосводом, словно убаюканный райскими грезами. Они пошли самой красивой дорогой, вдоль по Корсо и дальше, по проспекту Виктора-Эммануила.
Прада немного успокоился, но продолжал свои едкие насмешки; видимо, стараясь забыться, он говорил без умолку, с лихорадочной горячностью вышучивая римских дам и блистательный праздник, которым еще недавно так восхищался.
Женщины, разумеется, роскошно одеты, но наряды им не к лицу, они выписывают туалеты из Парижа и даже не успевают их примерить как следует. Да и драгоценности тоже: они навешивают на грудь великолепные фамильные бриллианты и жемчуга, но в такой грубой оправе, что только уродуют себя! А если б вы знали, до чего наши дамы невежественны, до чего они распутны, хоть и корчат из себя недотрог! Все у них напускное, даже набожность; под их блестящей внешностью нет ничего, бездонная пустота. Я наблюдал сегодня в буфете, как они уписывали за обе щеки. Что и говорить, аппетит у них отменный! Заметьте, на этом вечере гости вели себя еще пристойно, не накидывались на еду. А посмотрели бы вы на придворный бал, как там объедаются, как толпятся у буфета, толкаются, как жадно пожирают все до крошки!
Пьер отвечал односложно. Он был весь поглощен своей радостью, только и мечтая о предстоящей беседе с папой, заранее представляя себе в мельчайших подробностях эту аудиенцию, о которой никому не имел нрава сказать. Шаги обоих пешеходов гулко раздавались на плитах широкой, пустынной улицы, и в ярком лунном свете резко выделялись
их черные тени.
Прада вдруг замолчал. Он больше не в силах был притворяться веселым и оживленным, его изнуряла и парализовала жестокая внутренняя борьба. Раза два уже он ощупывал в кармане записку, набросанную карандашом, мысленно повторяя четыре строчки: «Предание гласит, будто во Фраскати растет смоковница Иуды, плоды которой смертельны для тех, кто претендует на папский престол. Не ешьте отравленных фиг, не давайте их ни домочадцам, ни слугам, ни курам». Записка была на месте, и он пошел проводить Пьера именно затем, чтобы опустить ее в почтовый ящик палаццо Бокканера. Граф продолжал идти быстрым шагом; через десять минут он бросит письмо в ящик, никакая сила в мире не удержит его, раз он твердо решил это сделать. Никогда он не допустит, чтобы кого-то отравили, он не способен на такое преступление.
Однако его муки были так невыносимы! Эта парочка, Бенедетта и Дарио, вызвала в нем такую бурю ревности и злобы, что он даже забыл свою возлюбленную Лизбету, забыл и маленькое родное существо, которым так гордился! Женщины всегда возбуждали в нем жестокие инстинкты, ему доставляли наслаждение лишь те, что упорно сопротивлялись. И вот жила на свете женщина, которую он страстно желал; он купил ее, женившись на ней, а она отказалась ему принадлежать. Она, его собственная, законная жена! Он не обладал ею и никогда не будет обладать. В былое время ради нее он готов был сжечь Рим; на что же пойдет он теперь, чтобы помешать ей отдаться другому? Старая, незажившая рана открылась и кровоточила при этой мысли, при мысли, что любимая женщина достанется сопернику. Как они насмехались над ним, те двое! С каким злорадством оклеветали его, выдвинув ложное обвинение в мужском бессилии, которое жестоко оскорбляло графа, хотя он мог легко его опровергнуть. Прада говорил себе, хотя и сам не слишком этому верил, что Дарио с Бенедеттой давно уже стали любовниками, что они встречаются по ночам в алькове мрачного дворца Бокканера, с которым связано столько таинственных любовных историй. Уж теперь-то это неминуемо произойдет, раз церковный брак расторгнут и они свободны. Граф представлял их рядом, на одном ложе, ему рисовались невыносимые картины, их объятия, поцелуи, любовные восторги. О нет, нет, этому не бывать, скорее рухнет весь мир!