Я не позволил ей увидеть солнце, замуровав в городской стене и нагнав морок, да и Колдун всячески пытался ослабить её, боясь, что не удержит долго в каменном мешке. Мы оба надеялись, что она смирится.
К ночи, устав от рысканья пустынников по Городу, и выставив их за ворота, я решил соблазнить Дару. Или она не женщина? Нужно лишь слегка помочь.
В-принципе, будь она из наших, я бы просто провёл обряд присоединения и взял её. Или в собственность, если рабыня, или женой, если свободная.
Просто так соблазнить бы не решился. Во-избежание, так сказать. У нас за такое скопили. Женщина была собственностью отца. Или мужа. Как осёл или сундук. За воровство рубили руку, которой воровал. За изнасилование, то самое, чем насиловал.
Если девушка ложилась по согласию, то её наказывали тоже, заливая её естество кипящим медом. Пусть будет так сладко, что слипнется. Оно и слипалось, заживая страшными рубцами. Смерть была бы желаннее. Но смерть тоже нужно заслужить. Хотя какой спрос со слабой женщины? Разве она устоит перед Тьмой?
Город жил по закону Справедливости, и наказание было обязательным условием. Отсутствие его вело к следующему преступлению.
Наблюдая за девушкой из Теней, я видел просыпающуюся в ней чувственность, в каждом её наклоне головы, развороте плеч, лёгком смехе, в том, как она расчесывала волосы в купальне.
Вот в купальню я тогда поперся точно зря. Не зря Колдун меня пытался остановить.
После этого я стал одержим ею, начал пробираться в шатер собрания практически ежедневно, стоя в Тенях, на женской половине, боясь выдать себя даже вздохом. Ворочаясь потом ночью без сна, я давал себе зарок больше не появляться в стане. Но уже в следующий полдень находил себя на том же месте, любуясь наклоном её головы, золотым завитком волос, все время выбивавшимся из-за уха, нежными пальцами, перебирающими амулеты, висящие на шее. Любовался и одновременно слушал уроки её отца.
Приходя, она сбрасывала сандалии и садилась, смешно поджимая под себя ступни. Ступни, на которых я готов был целовать каждый пальчик.
Учились пустынники странно. Мебели у них не было. Опускались прямо на циновки. Ничего не писали, лишь слушали. А Вождь говорил вещи странные, зачастую совсем невозможные. Говорил о том, что нет Света без Тьмы, как нет дня без ночи. Что нельзя убивать в себе желание, даже самое тёмное, стыдное, грязное. Ничто не создано зря. Нужно лишь понять зачем, придать ему форму, взять его силу, изменить направление, научиться контролировать, заворачивая в Свет; что оболочка человека временна, а Свет души вечен. И в каждом есть искра Неназываемого, частица Его сути. И суть эту развивать можно и должно. Растить, как пламя костра, питая силой. Темной. Потому что сила Света проста и ясна. Она ослепляет и порабощает.
Получается, племя использовало силу Тьмы? И темные желания? Всё это было не понятно.
Иногда он вскидывал голову от огромной книги, лежащей перед ним на полу, упираясь взглядом прямо в меня. Видел? Нет, вряд ли. Но наверняка, что-то чувствовал.
Амулет, напитанный Тьмой, надёжно скрывал меня в Тенях. А пластина из Черного камня, которую Колдун смог оставить в самом темном дальнем углу шатра в один из наших официальных
приездов в стан, давала мне теперь возможность перемещаться сюда, прямо от жертвенника.
Ритуал не простой, расстояние все-таки на час ходьбы. Но теперь я знал, что могу ходить сквозь Тьму и за пределами Города. Были бы здесь стены, было бы проще! Но мне досталась лишь опаленная черным пламенем тонкая каменная пластина под ногами, связанная ритуалом с жертвенником, с которой нельзя было сойти и Тьма, скрывающая меня. Хорошо еще Колдун не спрятал пластину на мужской половине, где нас обычно принимали пустынники.
Мне бы остались лишь уроки.
Странно у них все-таки всё устроено. Стан вроде бы стоит свободно, без охраны, колыхаясь на ветру вымпелами родов, защищенный лишь по периметру воинскими шатрами, а пройти никуда нельзя.
Как будто глаза отводят. Сколько раз мы с Колдуном пытались свернуть то в сторону кузницы, разносящей звук ударов молота по наковальне по всему лагерю; то в сторону источника, находящегося в центре стана, но нет, вроде и не запрещает никто, не сторожит, но дорожка под ногами стелется, стелется, шуршит песком, и вновь приводит к шатру собрания.
Стражник только сзади идёт, похмыкивает. Да и какой стражник, мальчишка. Меч в ножнах хорошо не детский. Усы еще только над верхней губой светлыми волосками пробиваются.
Все они здесь светловолосые, голубоглазые. Как будто выбеленные светом. Но кожа, не потемневшая от загара, не такая, как бывает у торговцев, приходящих с караванами в Город, продубленных солнцем, иссушенных ветром.
Да и в стане не жарко, ветер не обжигает. У шатров трава зеленая. Когда они траву-то успели вырастить? Вся пустыня высохла уже, а у них зелено. Дети на траве играют. Неужели скорпионов не боятся? Ведь если в траве подберется, так и не увидишь. А укус смертелен. Потом понял, не боятся. Ничего они здесь не боятся.
Девушка идет с кувшином на плече, улыбается. Одежды длинные, струящиеся, по краю вышивка узором затейливым. Хочется присмотреться, а не получается. В глазах все как будто расплывается. Прошла неспешно, только песок под сандалиями шуршит. А улыбалась ли? Лица не запомнил. Только волосы. Былые. Распущенные. Вроде бы. А может и не распущенные? Все здесь вроде. Все не так, как кажется.