В Лужниках Михаил Михайлович частенько сиживал в ложе прессы. Когда шла игра, он не позволял себе ни на миг отвлечься. Его крупное круглое лицо было наведено на поле, как локатор, оно впитывало все разыгрывающееся и тут же излучало ответную реакцию: то багровело, то мяг-чало в добрых мясистых складках, то застывало в непроницаемой маске, за которой угадывалась боль. В перерыве Яншин как бы выходил в фойе, поговорить, послушать журналистов, рассказать забавную историю. Едва команды показывались в проходе, быстро шел на свое место.
Бывали вечера, когда он то и дело поглядывал на свои часы, не доверяя тем, что на табло, и вдруг, вздохнув, поднимался и уходил, мягко, неслышно, едва ли не на цыпочках, боясь помешать соседям, как из зрительного зала в разгар спектакля. Это значило, что сегодня он играл в своем МХАТе, но все же не смог не заехать хоть на полчасика в Лужники.
Я не знал другого столь благородного любителя, как народный артист СССР Михаил Михайлович Яншин.
Голубые объективы
Матч: кончился; мы в бетонном прохладном подземелье «Мараканы». Что-то гудит и дрожит то ли это толчки взбудораженной волнениями крови, то ли отзвуки топота толпы, текущей к выходам где-то над нашими головами. Футболисты кто
под душем, кто с мокрыми волосами одеваются в своих креслах. Все мы молчим, говорить еще рано. Молчание легкое: ясно, что ничья со сборной Бразилии на «Маракане» это удача.
И тут, как высаженная, отлетела, ударившись об стену, дверь. Спиной вперед, будто отстреливаясь от преследователей, хлынули фоторепортеры. За ними, держа равнение, двумя рядами двигались удивительно похожие друг на друга круглоплечие, все одного возраста, лет сорока, мужчины с толстыми шеями и жесткими лицами. По проложенной этим тяжелым катком дорожке шел Роберт Кеннеди с приклеившимся к нему крохотным человечком переводчиком.
С краю сидел Миша Месхи. Кеннеди подошел к нему, протянул руку. Засверкали блицы; азартно и сдавленно, как на охоте при появлении зверя, ахнули репортеры.
Благодарю вас за превосходную игру, сказал Кеннеди и долго не отпускал Мишину руку, сощурившись, вглядывался в его лицо. Кивнув, он пошел к следующему футболисту.
Такое вторжение смутит кого угодно: раздетыми и мокрыми не слишком удобно встречать сенатора! Впрочем, минута-другая, и наши приняли условия игры, как подобает мужчинам и спортсменам. Да и Кеннеди держался просто какие могут быть церемонии в мужской компании! Жал руки, поздравлял и зорко, внимательно рассматривал лица Позже, в очередном номере «Фатос ем фотос» я видел цветную фотографию, где он положил руку на плечо Пеле, а тот стоял намыленный, должно быть, его вытащили из душевой кабины.
И вдруг я почувствовал, что наблюдаю за Кеннеди как бы сквозь те снимки, которые недавно рассматривал. Там он голубоглазый и улыбающийся, радушно слушающий, с лицом подвижным и чутким. Здесь я видел лицо усталое, нервное, истощенное. Лицо без ретуши, не переведенное на клише. Он выполнял предначертанный ритуал, словно нес тяжкий крест. В глазах его мелькали любопытство, незаданные вопросы; нетрудно было представить, что он не прочь остановиться, задержаться, но пятились репортеры, тяжело и прямо, как шахматные ладьи, двигались круглоплечие, на одно лицо мужчины, и он обязан был идти следом. Не он руководил обходом, его вели, и была в его худом теле скорбная подчиненность.
Моложавость, простота, порывистость движений это то, что его красило, о чем только и объявляли иллюстрированные журналы. Худенькая, в морщинках шея, беззащитно выпиравшая из-под низкого воротничка, спрятанные в набрякших веках одинокие глаза и улыбка, появлявшаяся время от времени, когда он спохватывался, чтобы одернуть себя, чтобы скрыть горькую и резкую гримасу, это то, что было видно в нем, если смотреть не через голубое стекло объектива, если не вырезать из длинных скользких лент пленки «удачные» кадры.
Таким мне запомнился Роберт Кеннеди в раздевалке «Мараканы» незадолго до того, как его убили в Штатах вслед за братом, президентом Джоном Кеннеди.
Деньги
Сначала нас катали на скоростных лифтах по всем двадцати четырем этажам стеклянного параллелепипеда. Ковровые дорожки, делающие шаги бесшумными, как во сне, лакированная мебель, обязанная создавать настроение блестящего благополучия, окошечки справа и слева, как тайные бойницы, за которыми мужчины и женщины в ослепительно белых рубашках и блузках. При нашем появлении они вставали из-за столов (часто ли заезжают в Белу-Оризонти советские люди, да еще футболисты, которых в Бразилии свято чтут!), улыбались, делали нам ручкой, но как-то осторожно все-таки впереди процессии шагало их начальство! Впрочем, для того, чтобы обставить визит по-демократичнее, нам были приданы две красивые девицы из числа служащих, и уж они-то старались вовсю: сияли, играли плечами, строили глазки.
Еще один взлет лифта, и лица наших сопровождающих напряглись, что обычно предшествует главному номеру программы. Нам торжественно и тихо объявили, что сейчас мы будем допущены туда, где лежат деньги, и что это делается в виде небывалого исключения, в знак особого уважения к команде, сыгравшей вничью на «Маракане» с самой сборной Бразилии