Спит! Пани Барбара отчужденно затопталась посреди кухни. Проше вас, бардзо проше!
Он понял, о чем она просит, но стоял упрямо как вкопанный, уже в упор глядя в ее приоткрытый, тронутый жутковато-неуместной усмешкой подкрашенный рот.
Она никогда не благоволила к нему, ее вполне понятное беспокойство вызывало ответную неприязнь, к которой сейчас подмешивалось легкое сожаление.
Вдруг, словно бы решившись, она поставила ему стул, сама села напротив и сомкнула губы, отчего скуластое лицо ее приобрело печально-сумрачное выражение, и только руки, слегка подрагивавшие на столе, выдавали волнение.
Не тшеба ее волновать, сказала она, нехай поправляется У него все замерло внутри от этой нелепой просьбы, похожей на приказ. Хватит ей, хватит, годи! Голос ее взвинтился. До яких же пор! И вдруг всхлипнула, промокнув передником сухие, блестящие глаза.
О чем вы?..
О том, о том, годи! Я сказала. Все!
Пани Барбара, а ведь вы портите ей жизнь, мало вам
Мало или много сами разберемся. Через месенц пуйде зе Львова новый эшелон, выправим визу, и довидзення.
А если
Ему хотелось завыть в голос, бросить в это изможденное годами пустых ожиданий, злое, страдающее лицо женщины, упорно живущей призрачной своей надеждой: «А если мы любим друг друга?!» Но он только смог прошептать:
Поймите, я нужен ей!
Тихо! Тихо, промолвила она отрешенно. Человек боле Спит! Спит мое дите, и вы не кричите, не кричите вы!
Да вы послушайте У него мелькнула дикая мысль признаться, что они были близки, породнились.
Э, отмахнулась она ладошкой, не отрывая локоть от стола. Знаем
Что вы знаете?!
Вшистко! Когда любят женятся. Семья как у людей, а мы так не привычные
Так я готов, только мы вечером выступаем в рейд
Рейд дурейд Там нову паненку и знайдете, а ее мне на руках зоставите, да еще с дитем? А вас ищи-свищи.
Да что вы мелете?
То и мелю Возьмешь ее з собой, а?! А цо потэм?
Оба точно споткнулись в этой бессмысленной путанице попреков, уже сыпавшихся без всякой логики. Куда он сейчас возьмет ее, да и Стефе еще лежать и лежать. Что ж ему, все бросить и сидеть тут ради спокойствия этой упрямой злюки? Он уедет и вернется, может, через полгода, год Боже мой! Он даже вслух не мог произнести это слово год, понимая, что оно прозвучит как явность. Просто ему не верят, и тут ничего не поделаешь, разные они люди. У старухи свои понятия, свои взгляды, которых он не мог ни понять, ни принять.
Стефа поеде к ойтцу, там подмога, там свои, ей учиться треба, а не рейдувать за бандитами. Она ж еще дитя, семнадцати нема. Вы то розумеете?
«Может, ты и права», подумал он с обжигающей трезвостью и горько усмехнулся. Что ж, верно. У него ни кола, ни двора, будущее туманно, жизнь в общежитиях. Вправе ли он?.. А там у Стефы все же будет семья и какой-никакой отец
И все, что еще минуту назад казалось просто и ясно, вдруг обернулось темным тупиком.
Ходьте, ходьте, Анджей, дай вам бог
Мам, донесся слабый голос, кто там?
Женщина неистово замахала руками, и эти руки оттолкнули его, не коснувшись, точно тугая воздушная стена, яростно надвигаясь, оттирала Андрея к выходу.
Он схватил ее сухие запястья и, сам еще не сознавая, что делает, шагнул к порогу спальни.
Но еще прежде он снова ощутил ее ладони на своих плечах и увидел глаза, серые, без дна, в которых плескалась мука.
Проше вас, як мать як мать
Что вы, пани Барбара
Проше, пожалуйста, вы старше, мондрей ее Можде, и вы ей любы, то пройде, то молодость Не рушьте життя, потом не поправишь. Прошу вас!
Мама!
Он как-то разом сник и, покорно кивнув пани Барбаре, с тяжелым сердцем вошел в спаленку.
Стефка полулежала на высокой подушке, забинтованная, укутанная в теплый платок, в темной пройме которого лихорадочно блестели глаза. И столько в них было любящего щедрого сияния, что он невольно зажмурился и, присев на край койки, поцеловал ее, ощущая на губах теплоту мокрых ресниц.
Все, что было потом жаркий шепот, прикосновения руки и этот сияющий свет под козырьком платка, казалось сном.
Анджей, я тебе цо-то хочу мувить Она вся вспыхнула, даже платок ее, касавшийся его щеки, казалось, взялся огнем Нет-нет, потом, кеды вернешься Ты ж вернешься
Да, Стеф, да да выдыхал он пересохшим горлом, и я скажу, все будет хорошо, все хорошо.
А кеды?
Когда отпустят. Когда очистим леса
Чистильщик ты мой
А сейчас спи
Так прентко?
Тебе надо отдыхать. А то мать там нервничает И лечиться. А я приеду. Обязательно приеду. Как же иначе
Анджей!
Стеф
Ты еще зайдешь перед отъездом?
Конечно! Еще мгновение и он не выдержит, разревется, как баба.
Береги себя, Анджей.
Но я еще зайду.
Будешь беречь?
И ты Помни меня.
Езус Мария! Я и так ни минуты без тебе. Мы все время вместе, правда?
Правда. Прощай.
Я буду чекать. Довидзення Анджей!
Сердечкин отдернул занавеску, и в купе хлынул рассвет.
Кажется, все выгорело, в пепел, ан, глядишь, проклюнулся росток. И нежность приходит, и тепло, и доброта. Значит, жив человек. Конечно, бывает иначе. Всяко бывает
«Это он об Анечке», подумал Андрей, глядя на убегающую за окном равнину в березовых перелесках над проблесками речных петель. От солнечных бликов рябило в глазах, провода мчались наперегонки с поездом, словно по невидимым холмам, вверх вниз, и снова взлетая к небу.