Зовсем нос бялый, ходить до дому.
А вы?
И я Приходьте до нас.
Когда? Домой?
Кеды захотите.
Спасибо.
Она крутнулась на каблучке и, помахав на прощание, исчезла во мгле. Точно ее и не было.
Легкая, какая-то вся прозрачная в белой своей заячьей дошке и красной шапочке, она казалась совсем ребенком, веселым, неунывающим, впитавшим в себя все радости жизни, какие только возможны были в скудном полесском житье-бытье.
Диковинная зимняя бабочка, невесть откуда залетевшая в этот заброшенный лесной поселок.
Стефка пела в самодеятельных концертах и учила других, помогала на почте сортировать письма, а в трудные дни заменяла старика почтальона и носилась с почтой по всей округе. Люди привечали ее, как родную, и, уж если забежит с письмом, не отпустят без угощения. И еще дарили ей книги, кто что мог, Стефка собирала будущую клубную библиотеку. Это уж Митрич постарался экономный, пасмурный Митрич, выкроивший для нее единицу библиотекаря, поскольку руководителям самодеятельности пока не платили.
Обо всем этом он рассказал Андрею за чашкой чая у себя в поссовете, куда лейтенант заглянул с просьбой помочь с картофелем для солдатского приварка.
Митрич, желтый, нахохлившийся, словно подточенный каким-то тайным недугом, на время оживился, говоря о Стефке, потом незаметно перешел на дела.
Бедновато еще живем, если б не война, давно бы на ноги встали. Еще в тридцать девятом задумали кинотеатр построить, ясли, новую школу, улицы вымостить, чтоб было все как у людей Помню, уже и смету утвердили. Такая веселая жизнь намечалась А люди-то у нас почти все с голосами, игруны, можно бы и свой театр самодеятельный, а что ты думал?
И снова переметнулся на Стефку, но уже без улыбки, супя брови, неожиданно поделился:
Мой-то барин присох к девке. Не знаю, шо получится у их или нет Молода, шестнадцать годков
«Барин это Степан», понял Андрей. И заскребло на душе, защемило.
Теперь, встречая ее, он был небрежно-шутлив, принимал покровительственный вид, а сам терялся, обмирал, как бы растворяясь в ее улыбке, в исходившем от нее чистом сиянии. Иногда глаза ее темнели, она, точно очнувшись на миг, озиралась вдруг с легким печальным удивлением. И сердце его сжималось от острой жалости, то ли к ней, то ли к самому себе. Что у них со Степаном? Как далеко зашло?
«Что за чушь, не раз твердил он себе, ты-то здесь при чем? Жениться, что ли, собрался? Выкинь из головы!»
Скажи она ему: «Уйди с глаз, исчезни», исчез бы, сгинул, унося с собой свет ее карих лучистых глаз. Но она говорила с укором:
Анджей, знова у тебя пуговица на нитке, дай-ка я пришью.
Прямо на улице?
Для че́го? Зайду и пришью. Як то по-друг
По-дружески?
Ну.
Ох, уж эта дружба, от которой можно было свихнуться запросто!
А то вдруг забегала с утра, стукнув пару раз, распахивала дверь. И сдвигала крышку с котелка, гревшегося на плите, там была обычная еда лапша с картошкой, первое и второе вместе.
Чи то для лю́дей сокрушенно качала головой. Ты мне зовсем не нравишься, лень вам ладне обяд готовить? Вон який худущий став
И вытаскивала из кармана сверток:
Пирога
кусок тебе стащила. Бардзо добжий, з капустами
С капустой.
Ну нех бенде так. Все едно вкусно. Кушай.
Он ел, не ощущая вкуса. Никакие ощущения в него уже не входили, он был полон Стефкой, ее смехом, ее переменчивым лицом с детской улыбкой и серьезными глазами рано повзрослевшего ребенка.
Пани Барбара, костлявая, в ватнике и старой шали, завязанной наперехват у пояса, поставила на лавку ведро и выжидающе уселась в уголке на топчане.
Корову доила? спросила Стефка.
Не козла ж. Она выпростала из шали худой подбородок, и, пока они со Стефкой возились у вешалки, снимая пальто, из темного угла отчужденно мерцали ее глаза, в которых мешались любопытство и неприязнь. Андрей ощущал этот взгляд все время, пока Стефка в молчании накрывала на стол, то и дело роняя ложки и отрывисто переспрашивая: «Где варенье? А заварка?» Мать машинально отвечала ей. Выпуклый, в ободке губной помады, рот, застывший в неловкой усмешке, придавал ее худощавому лицу обидчивое выражение: нельзя было понять, то ли она добра, то ли сердита.
Его приход (еще с утра, шутя, сказал, что зайдет) не был для матери неожиданностью и желанным, кажется, тоже не был. Андрей слегка робел, наотрез отказываясь от варенья и предложенных ржаных пампушек. А Стефка, вся тоже будто на шарнирах, настойчиво требовала:
Ты ешь, ешь, потэм будешь отказуваться. Ой ты барин какой
Да не барин, уже ел, дома
Не бойся, не обеднеем, правда, мам? Який робкий, а еще офицер!
И эти неожиданно покровительственные нотки обычно терявшейся при нем Стефки вовсе сбивали с толку. Он ловил себя на том, что старается понравиться матери, на душе становилось тускло.
Давайте, давайте, отозвалась наконец пани Барбара. Раз юж пшишли, чего там Мяса нема, извините, а млеко да харбата, чай по-вашему, есть. Проше пана
Да не нужно мне мяса! Что я, есть, что ли, пришел?
А зачем вы пришли? вдруг спросила мать и словно бы хихикнула в ладонь, впрочем никак не помягчев лицом, а лишь смутившись от собственной резкости.