Я бы тоже хотела стать нормальной.
Я удивился, что же могло быть ненормального в этой красивой девочке, но спрашивать не стал. Калеки вроде меня знают, как это больно, когда кто-то чужой копается в твоих ранах.
Сыграй мне, попросила Стелли, только негромко: возможно, меня будут искать, а я не хочу, чтобы меня нашли так быстро.
И вновь я не стал задавать вопросов, просто опустился на ствол поваленного дерева и заиграл. Она села рядом. Её золотые, лёгкие, точно птичий пух, волосы касались моей щеки. Никогда я не подпускал так близко к себе чужих людей. Никогда ещё красивая девочка не сидела рядом со мной, обычно они старались держаться подальше, словно моё уродство было заразно. И ещё ни разу в жизни я не играл так, как в тот момент: музыка лилась не из лютни, а из моего сердца. Словно я сам, как героиня баллады, вынул его, и теперь оно сияло нелепым фонариком. Если бы отец услышал меня в тот день, он бы, возможно, передумал делать проклятую лютню. Впрочем, и это уже не остановило бы его. Он больше не принадлежал себе, весь смысл его существования заключался в создании лютни, читающей человеческие сердца. Будь я старше, понял бы это, но в тот момент не осознавал всей опасности.
Я играл и смотрел, как в волосах девочки вспыхивают солнечные искры. Когда мелодия закончилась, Стелли спросила:
Кто тебя научил так играть отец или мать?
Учителя, которых нанимает отец. Мне хотелось сказать правду: что музыку я понял, встретив демона, а играть научился, увидев её, Стелли, но не смог этого произнести. Вместо этого я сказал: Моя мать умерла.
А ты помнишь её?
От вопроса я дёрнулся, как от пощёчины.
Нет. Она умерла, как только я появился на свет. Наверное, не выдержала такого зрелища, как я. И снова фраза вылетела невольно, я никогда не произносил её вслух, а вот мне в лицо кричали подобное много раз.
Глупости, сказала девочка, каждый ребёнок для своей матери самый лучший.
Тебе почём знать? усомнился я, хоть и ощутил облегчение от её слов. Как бы я хотел в это поверить.
Знаю, заверила она меня, когда-нибудь у меня тоже будут дети, и я буду любить их, несмотря ни на что.
Я недоверчиво хмыкнул.
А ты уверен, что твоя мать умерла? Что она была человеком и умерла, а не являлась эльфом или гномом и не ушла, оставив тебя в мире людей? Стелли заговорила с такой горячностью, что я удивился.
С чего ты взяла?
Может быть, с того, что я часто так думаю о своей маме, призналась она торопливо.
Твоя мать тоже умерла? решился я на болезненный вопрос. Да, я открывал ей свои мысли, но и она не скупилась на правду.
Я хотела бы верить, что она была вынуждена уйти в мир волшебных существ. И однажды вернётся ко мне. Знаешь, иногда эти мысли помогают мне не сойти с ума. Не сойти с ума окончательно, добавила она, мгновение помолчав.
Почему же я сам никогда так не думал? Может быть, потому, что у меня не было повода не верить моему отцу? Да и земельный холмик на городском кладбище тоже не вызвал у меня подозрений. Вдруг мне захотелось, чтобы эта странная девочка оказалась права. Как же была притягательна эта сказка: моя мама эльф или гном, и она ушла в мир волшебных существ, а я не урод какой-нибудь, а просто другой, просто не человек. Сказка была так хороша, что я потянулся к ней всем сердцем, но тут же одёрнул себя: такие мечты были опасны, они заманивали, как проклятые цветы на Болота, и губили неосторожных. Стелли было позволительно мечтать, она была красива и, судя по костюму, очень богата таким многое прощается. Свихнувшийся же карлик вызвал бы не умиление, а ещё большее желание причинить ему боль.
Это всё сказки, сказал я угрюмо, в них верят только глупые дети.
Не хочешь не верь!!! Стелли в сердцах рубанула воздух рукой. Нечаянно она задела бабочку, которая упала к нашим ногам сорванным цветком.
Девочка опустилась перед ней на колени и заплакала, но было очевидно, что до слёз её довела вовсе не смерть бабочки, а мои жестокие слова. И тогда я решился сделать для Стелли маленькое чудо, чтобы загладить вину. Осторожно подняв бабочку, я легко коснулся её крылышек губами. Насекомое секунду не двигалось, а затем зашевелило усиками, поползло по моей руке и взлетело. Такие фокусы я умел проделывать с самого детства правда, оживить никого крупнее синицы мне не удавалось. Да и отец строго-настрого запретил мне рассказывать об этом посторонним, а уж тем более демонстрировать на деле, иначе в колдуны запишут. А с колдунами в До́ллине не церемонились.
Как ты это сделал? воскликнула Стелли, тут же забыв о своих слезах.
Она просто не была мертва, вот и всё, начал оправдываться я.
Она была мертвее некуда.
Что же я, по-твоему, оживил её?
Да.
Ну насмешила, хохотнул я, хотя на самом деле мне было не до смеха. Сто раз пожалев о содеянном, я попытался отвлечь девочку: Хочешь, я покажу тебе настоящее волшебство?
Да, ответила Стелли, ни на минуту не задумываясь.
И ты не боишься?
Чего?
Ну, что я заведу тебя куда-нибудь?
Так ты всё-таки гном?
Нет, я же сказал.
Тогда не боюсь.
Я тяжело поднялся, радуясь тому, что новая знакомая не предложила мне свою помощь, закинул лютню за плечо это было непросто: инструмент был почти с меня и двинулся вперёд. Как же неловко я чувствовал себя в этот момент: хотелось бы идти легко и изящно, а не переваливаться, как неуклюжий гусак.