Вот это отлично, сказал Альберт, еще рано, будем музицировать, я вам буду играть, сколько хотите.
Захар с видимым удовольствием принес бутылку лафиту, два стакана, слабых папирос, которые курил Альберт, и скрипку. Но вместо того чтобы ложиться спать, как ему приказал барин, сам, закурив сигару, сел в соседнюю комнату.
Поговоримте лучше, сказал Делесов музыканту, взявшемуся было за скрипку.
Альберт покорно сел на постель и снова радостно улыбнулся.
Ах да, сказал он, вдруг стукнув себя рукой по лбу и приняв озабоченно-любопытное выражение. (Выражение лица его всегда предшествовало тому, что он хотел говорить.) Позвольте спросить он приостановился немного, этот господин, который был с вами там, вчера вечером вы его называли N., он не сын знаменитого N.?
Родной сын, отвечал Делесов, никак не понимая, почему это могло быть интересно Альберту.
То-то, самодовольно улыбаясь, сказал он, я сейчас заметил в его манерах что-то особенно аристократическое. Я люблю аристократов: что-то прекрасное и изящное видно в аристократе. А этот офицер, который так прекрасно танцует, спросил он, он мне тоже очень поправился, такой веселый и благородный. Он адъютант NN., кажется?
Который? спросил Делесов.
Тот, который столкнулся со мной, когда мы танцевали. Он славный должен быть человек.
Нет, он пустой малый, отвечал Делесов.
Ах, нет! горячо заступился Альберт, в нем что-то есть очень, очень приятное. И он славный музыкант, прибавил Альберт, он играл там из оперы что-то. Давно мне никто так не нравился.
Да, он хорошо играет, но я не люблю его игры, сказал Делесов, желая навести своего собеседника на разговор о музыке, он классической музыки
не понимает; а ведь Донизетти и Беллини ведь это не музыка. Вы, верно, этого же мнения?
О нет, нет, извините меня, заговорил Альберт с мягким заступническим выражением, старая музыка музыка, и новая музыка музыка. И в новой есть красоты необыкновенные: а «Сомнамбула»?! а финал «Лючии»?! a Chopin?! а Роберт?! Я часто думаю он приостановился, видимо, собирая мысли, что ежели бы Бетховен был жив, ведь он бы плакал от радости, слушая «Сомнамбулу». Везде есть прекрасное. Я слышал в первый раз «Сомнамбулу», когда здесь были Виардо и Рубини, это было вот что, сказал он, блистая глазами и делая жест обеими руками, как будто вырывая что-то из своей груди. Еще бы немного, то это невозможно бы было вынести.
Ну, а теперь как вы находите оперу? спросил Делесов.
Бозио хороша, очень хороша, отвечал он, изящна необыкновенно, но тут не трогает, сказал он, указывая на ввалившуюся грудь. Для певицы нужна страсть, а у нее нет. Она радует, но не мучает.
Ну, а Лаблаш?
Я его слышал еще в Париже, в «Севильском цирюльнике»; тогда он был единствен, а теперь он стар, он не может быть артистом, он стар,
Что ж, что стер, все-таки хорош в morceaux d'ensemble, сказал Делесов, всегда говоривший это о Лаблаше.
Как что же, что стар? возразил Альберт строго. Он не должен быть стар. Художник не должен быть стар. Много нужно для искусства, но главное огонь! сказал он блистая глазами и поднимая обе руки кверху.
И действительно, страшный внутренний огонь горел во всей его фигуре.
Ах, боже мой! сказал он вдруг. Вы не знаете Петрова художника?
Нет, не знаю, улыбаясь, отвечал Делесов.
Как бы я желал, чтобы вы с ним познакомились! Вы бы нашли удовольствие говорить с ним. Как он тоже понимает искусство! Мы с ним встречались прежде часто у Анны Ивановны, но она теперь за что-то рассердилась на него. А я очень желал бы, чтобы вы с ним познакомились. Он большей, большой талант.
Что ж, он картины пишет? спросил Делесов.
Не знаю; нет, кажется, но он был художник Академии. Какие у него мысли! Когда он иногда говорит, то это удивительно. О, Петров большой талант, только он ведет жизнь очень веселую. Вот жалко, улыбаясь, прибавил Альберт. Вслед за тем он встал с постели, взял скрипку и начал строить.
Что, вы давно не были в опере? спросил его Делесов.
Альберт оглянулся и вздохнул.
Ах, я уж не могу, сказал он, схватившись за голову. Он снова подсел к Делесову. Я вам скажу, проговорил он почти шепотом, я не могу туда ходить, я не могу там играть, у меня ничего нет, ничего платья нет, квартиры нет, скрипки нет. Скверная жизнь! скверная жизнь! повторял он несколько раз. Да и зачем мне туда ходить? Зачем это? не надо, сказал он, улыбаясь. Ах, «Дон-Жуан»!
И он ударил себя по голове.
Так поедем когда-нибудь вместе, сказал Делесов.
Альберт, не отвечая, вскочил, схватил скрипку и начал играть финал первого акта «Дон-Жуана», своими словами рассказывая содержание оперы.
У Делесова зашевелились волосы на голове, когда он играл голос умирающего командора.
Нет, не могу играть нынче, сказал он, кладя скрипку, я много пил.
Но вслед за тем он подошел к столу, налил себе полный стакан вина, залпом выпил и сел опять на кровать к Делесову.
Делесов, не спуская глаз, смотрел на Альберта; Альберт изредка улыбался, и Делесов улыбался тоже. Они оба молчали; но между ними взглядом и улыбкой ближе и ближе устанавливались любовные отношения. Делесов чувствовал, что он все больше и больше любит этого человека, и испытывал непонятную радость.