Не веришь? Чего это ты мне не веришь?!
Мы же чай пьем, усмехнулся старик.
Ну и что?
А кричишь, как после чекушки.
И то верно. Ефиму стало смешно. Чего разошелся с чаю?
А ведь могу поверить. Знаешь когда? Вот если ты достанешь эту самую из заначки да об угол ее.
Чего?! заорал Ефим. И вдруг вскочил, полез под трубу, достал бутылку «Российской», подержал, погладил.
Жалко?
Чего жалко?!
Тогда бей.
Ефим оглядел углы и никакой ему не понравился.
Она-то чем виновата, сказал, ставя бутылку на стол. Люди делали, старались.
Жалко, значит.
Мне?! Да если захочу, у меня их десяток будет на каждый день. Слесаря нынче на вес золота.
Золота. Ты хоть видел когда золото?
Ефим насторожился. Сам заговорил, опять Неторопливо подлил в стаканы чаю, ответил почти спокойно:
Чего его видеть? На бабах вон да в ювелирке.
Бирюльки, засмеялся старик. Ты вон давеча купался, а знаешь ли, что на том месте его пуды были?
Уж и пуды
Вот те крест!
Старик размашисто перекрестился, и Ефим подумал, что он, видно, из тех, кто молится. А потому говорить с ним только время терять. Мозги у молельщиков набекрень в этом он не раз убеждался, не поймешь, о чем и говорят. Но он не решился выставить старика за дверь, сославшись, как обычно, на загруженность работой. Больно много знал старик про закуток, про заначку и вообще. Спросил:
Где оно там было, золото?
А везде. С одних куполов Храма золота содрали больше двадцати пудов.
Потому его, видать, и сломали, догадался Ефим. Кому-то золотишко понадобилось.
Не исключено. Грабили Россию по-всякому. Но Храм Христа Спасителя еще и символом был. Символом вечной России. В царском Манифесте так и было сказано: «Да простоит сей Храм многие века и да курится в нем перед святым престолом Божьим кадило благодарности до позднейших годов»
Во как! А долго ли простоял?
А он и теперь стоит. В памяти народной.
Память забывается.
В соборной памяти. Ее чем больше гнуть,
тем она крепче. Христа распяли, думали уничтожили, а он по всему миру церквами выставился, тысячекратно воскрес. Так и Храм. Придет час, и людям будет стыдно не восстановить его. И вновь построят. И вознесут на пьедестал как памятник крестному пути русского народа.
Ты-то почем знаешь?
Знаю.
А хоть видел его?
Видел.
И как рушили?
Тоже видел. И вот сколько лет забыть не могу. Так-то стоял и стоял. Много тогда в Москве храмов было, я в них и не захаживал. А после декабрьского того дня тридцать первого года как раз сегодня половина века ни о чем другом думать не могу. И все жальче и жальче, аж до слез
За это и выпить не грех. Давай, дед, помянем. Ефим потянулся к бутылке, но рука его сама собой свернула к чайнику, чему он несказанно удивился. А ты расскажи. Давай, дед, слушать я умею.
Я знаю, что умеешь.
Ты как Сонька моя, жена то ись. Тоже все наперед знала. Знала да сбежала. А я ничего не знал, с того и запил. Я ведь чуть инженером не стал, Сонька меня в вечерний институт со страшной силой перла. А как ушла все. И хорошо, что не стал. Инженеров пруд пруди, а слесарей поискать
Он все говорил и говорил, выговаривался, а старик сидел, закрыв глаза, прислонившись спиной к теплой трубе, то ли слушал, то ли спал. И Ефим вдруг почувствовал, как слипаются глаза, в сон потянуло с чаю-то. С водки, бывало, на весь день разговоров, а с чаю с непривычки разморило, потянуло тяжелую голову к верстаку. Подумалось, что бутылку надо бы убрать со стола, а то как бы старик не увел ее, но подумалось вскользь, будто не о своем. И закрутилась перед глазами метель, заплясала, заискрилась в лучах низкого, холодного, замороженного солнца
Антихристы! Погоди, зачтется!
Климов оглянулся, но не нашел вопившего: все рты были разинуты в крике, все махали руками, возмущались. До сих пор толпа, собравшаяся на Софийской набережной, помалкивала, словно ждала, не могла дождаться эффектного зрелища, а когда оно, это зрелище, пришло, люди вдруг завозмущались содеянным.
Он и сам не мог уразуметь, зачем это понадобилось взрывать. Говорят, нужно место для строительства Дворца Советов. Дворец, конечно, дело серьезное, но мало ли развалюх в Москве, которые того гляди сами упадут, сноси, Москва только обрадуется. А Храм века простоит. Церковь? Церковь, когда в ней попы поют, зазывают, а без попов просто здание. Мало ли для чего можно его приспособить.
Вчера, уже получив это задание потолкаться в толпе, посмотреть да послушать, Климов ходил на Берсеневскую набережную, что как раз за рекой от Храма. Мороз был с вечера, затягивал полынью. А Храм стоял на другом берегу, белый над белым заснеженным склоном, обезглавленный, словно присевший, но все огромный. Чего ни делали с Храмом, а он все не умалялся. Ободрали купола, обнажили решетки, а будто прибавили сказочности. Покрытые инеем, эти решетки походили на невесомое кружево
Так вам и надо! выделился из общего гула тонкий голос. Сами хотели свобод. Вот она свобода! Ломай не жалко!..
И снова Климов не углядел кричавшего. Вроде бы тот вон дядя в мохнатой шапке. Или тот, с клюкой, в старомодной чиновной шинелишке? А может, и вовсе баба голос тонкий, не понять чей.