Крепко целую тебя и папуню. Напишу наверное еще, а сейчас хочу спать.
Ваш Алеша».
Пришла пора расставаться с гостеприимными хозяевами. Алексей и Юля бродили по лесу.
Знаешь, Алеша, сказала Юля после долгого молчания, мне сейчас вот, глядя на эту картину, стало так грустно, так грустно. Неужели мы все забудем, а ведь может статься, я уеду в Питер, ты останешься в Самаре, сперва будешь писать, а потом письма все будут реже и реже, ты увлечешься кем-нибудь другим, а это лето останется только как хорошее, светлое воспоминание.
Юля, ведь за сердце не поручишься, но мне сейчас так кажется, что даже немыслимо, невозможно мне жить без тебя, ведь ты моя первая и дай бог чтобы и последняя была любовь. За сердце не поручишься, но я с уверенностью скажу, что это лето самое чудное, самое счастливое в моей жизни.
Смотрю, Алеша, на тебя, ведь ты мой жених, а я твоя невеста, и так радостно на душе. Ты уезжаешь завтра, не забывай меня.
Алексей бросился ее целовать.
Последний год в реальном училище быстро промелькнул. Встречи с Юлей, напряженные занятия, порывы творческого вдохновения, увлечение театром мало оставляли ему свободного времени. И в мае 1901 года он наконец-то получил свидетельство об окончании реального училища. Только по немецкому языку он «оказал» успехи удовлетворительные. По остальным предметам, в том числе и по закону божьему, хорошие и отличные. Как видно, старания Александры Леонтьевны даром не прошли. Алексей подтянулся.
Куда пойти учиться...
получены. Можно недельку-две отдохнуть. Алексей с удовольствием принял предложение матери побывать в Казани и Нижнем Новгороде. Ведь Алексей почти нигде еще не бывал, ничего, в сущности, не видел. Казань ему понравилась больше всех городов, и уж во всяком случае лучше Нижнего. И хотя меньше, но на всем лежит аристократический отпечаток. Что ни говори, думал Алексей, университетский город. Все мысли у него сейчас работали только в одном направлении: учиться и учиться. Куда угодно поступить, но поступить непременно. Лесной, технологический, горный, электротехнический. И чтобы не было срыва на конкурсных экзаменах, Алексей месяца полтора-два будет заниматься в подготовительной школе... Так лучше, больше надежд на успех.
Из Казани в Нижний прокатились чудесно. Погода стояла прекрасная. Немного жарко было Александре Леонтьевне, но зато воздух одно упоение. Три дня в Нижем пролетели незаметно.
«Когда надоедало ходить, говорить и смотреть, писал он А. Бострому, читал «Обрыв», который, кстати сказать, мне не понравился: много слов, но мало толку; характеристики расплывчатые, «не поставлено точек в глазах», не знаю, что будет дальше».
В Нижнем Алексей расстался с матерью, она села на пароход, а он остался на берегу среди провожающих. Пароход битком набит, места заняты, даже в рубке, хорошо, что матушка успела достать себе место. Грустно было расставаться. И все-таки Алексей вздохнул с облегчением, наконец-то он полностью предоставлен самому себе. Путешествие было чудесное, но матушка все время его одергивала, чувствовалась в ней какая-то тревога, раздражение, может, нервы стали пошаливать, может, естественная тревога за него уж давала о себе знать. Только некоторые часы их совместного путешествия не хотелось ему вспоминать. Бог знает какая гадость. Только в последние дни Александра Леонтьевна успокоилась, тишина Волги да взятая ванна в пути подействовали на нее немного. Мать поплыла к тете Маше, в Тургенево. Путь Алексея лежал через Москву в Петербург. Видимо, обычный путь всех тогдашних провинциалов.
За три года до Алексея Толстого тот же путь проделал Александр Серебров, оставивший замечательные воспоминания «Время и люди», к которым я не раз еще вернусь в этом повествовании. «При первом нашем знакомстве летом 1898 года, писал А. Серебров, Петербург меня обманул. Он оказался совсем непохожим на тот пушкинский город «полнощных стран краса и диво», каким еще с детства я заучил его наизусть по «Медному всаднику»... совсем не таким, как Москва, шумная, пестрая, колокольная, где я только что побывал проездом с Урала, Петербург оказался чужим, неизвестным мне городом, с которым надо было знакомиться заново. Внешний вид его был не из приятных: дождь, туман, слякоть, как будто город только что вылез из болота и не успел еще обсохнуть. Дома с мокрыми подтеками, из водосточных труб на тротуары хлещет вода, разбухшая торцовая мостовая припахивает гнилью и карболкой...
Широкая улица уходила от вокзала куда-то в глубь города. В конце ее просвечивал сквозь туман длинный позолоченный шест, я узнал в нем адмиралтейскую иглу. По сторонам улицы плечом к плечу двигалось темно-серое крошево людей, прикрытых черными зонтиками. Лица хмурые, озабоченные... Люди толкаются, обгоняют друг друга, цепляются друг за друга зонтиками, все куда-то спешат. Не грохочет булыжная мостовая, как в торговой Москве, не орут разносчики, продающие квас, не играют в пятнашки дети. Бесшумно, расплескивая шинами грязь, мчатся черные кареты, закрытые коляски и пролетки, а детей и вовсе не видно, им в этом городе только сидеть дома да хныкать от скуки...»