Слушая песни, он смотрел вдаль. Постепенно открывалась перед ним деревня: сначала он увидел торчащие кверху шесты колодцев и скворечни, медленно плывущие в воздухе крылья мельницы, тонкие струйки сизого дымка над трубами, а потом показались и избы.
Ямщик с гиканьем ударил по лошадям, те дружно наддали ходу, и тележка весело затарахтела по деревенской улице. Алексей смотрел на прильнувшие к окнам любопытные лица стариков и детей, на маленького пузана-мальчонку с мочальным кнутом, перебегающего дорогу и выпученными глазенками смотрящего на проезжающих, на мелькнувший столб почтовой станции, на вывеску бакалейной лавочки, на мужика верхом на рыжей лошаденке, на околицу. Смотрел на все это привычное с детства, родное, и так сладостно и мучительно стало у него на душе, что казалось, сердце не выдержит.
Солнце стояло высоко на небе, а тележка все катила по пыльной дороге. Лошади устали, колокольчик еле-еле побрякивал, ямщик уныло сидел на облучке. Наконец они проехали еще одну деревню, въехали на плотину, проехали мельницу и подкатили к деревянному, окруженному душистыми тополями дому. Громким лаем их встретила целая свора собак. На крыльце показалось знакомое лицо. Ну слава богу, приехали, подумал Алексей и бросился обнимать своего самарского товарища Глеба. В этот миг он ему казался самым милым и дорогим существом на белом свете. Вышла мать Глеба.
А, Алеша, вот не ожидали-то. Хорошо, что надумали, а мы с барышнями попеняли на вас, что, мол, забыл нас.
Алексей улыбнулся при мысли, что Софья Николаевна ничего не знает о причинах его приезда.
Да так, взял да и надумал. Как у вас тут хорошо. Мне бы вот с дороги умыться, а то я видите какой грязный.
Понятно, в таком виде не хотите барышням показываться. Ну, ну, идите вот сюда, в кабинет. Анисья, принесите воды барину.
Алексей вспомнил, как трогательно и нежно встретила его Юля, ради которой он приехал сюда. Потом все семейство Тресвятских собралось вокруг большого самовара и он рассказывал, как он ехал сюда. Рассказывал он живо, то и дело раздавался смех, только одна Юля не проронила ни одного слова, она сидела не поднимая глаз.
Ну каков, так и знала, безалаберный вы человек, надо было проследить за ним, тогда бы и не плутали. Софья Николаевна только для виду делала недовольное лицо, а в душе она была очень довольна приезду Алексея Толстого.
Как же, меня ямщик в совершенно другое село завез, и знаете ли, пьяный, хоть выжми, мчит что есть духу, я ему говорю: «Дорогу знаешь?» «Никак нет». «Так какого же ты черта везешь?» «А куда-нибудь доедем». «Да ведь ты пьян». «Никак нет, малость выпимши». А сам, знаете ли, чуть на козлах сидит, раза два картуз под колеса ронял. Заехали мы с ним в лес, темно, дорог пропасть, я ему велю поворачивать направо, а он знай себе
прет налево, ну что с таким делать?
А вы зачем пьяного-то брали?
Торопился... Другого-то и не было, да я впопыхах и не рассматривал его.
После обеда всей компанией пошли на пруд кататься на лодке. Алексей не сводил с Юли глаз. Его поражала чистота и одухотворенность ее взгляда. На его настойчивые взгляды она отвечала своей тихой милой улыбкой. Лодка легко скользила по заросшему по берегам пруду.
Господа, давайте петь. У вас, Алеша, ужасный голос, дикий да глухой.
Да, со смехом согласился Алексей.
Что петь будем?
Ну хоть «В лунном сиянии». Маня, начинай, Юля, не молчи...
Тихо плыла лодка, лениво поднимались и опускались весла.
Алексею отчетливо вспомнился весь этот радостный день, особенно когда он вечером остался с Юлей наедине. Сначала им было радостно и жутко. Потом, поглядев друг другу в глаза, они весело рассмеялись.
Опять ты конфузишься, Юлька.
Нет, я больше не буду, мне только так хорошо, так все неожиданно, что я и опомниться не могу.
Он взял ее руки, прижал их к губам.
Ведь они грязные, Лелька.
Он быстро обнял ее, целовал ее в глаза, в губы, а она лишь улыбалась.
Лелька, ведь я люблю тебя, слышишь, как я соскучилась, она обвила его шею руками, положила голову ему на грудь, а он тихонько гладил ее по голове и шептал:
Юля, Юленька, солнышко мое.
В эту минуту ему казалось, что вся жизнь, все счастье средоточено в ней одной. Так молча сидели они, переполненные счастьем взаимной чистой любви, боясь пошевелиться, боясь перейти ту опасную черту, у которой они, не отдавая себе отчета в том, остановились.
Пора, шепнула Юля.
Еще минуточку...
Он остался один. Щеки его горели, сердце ныло.
Он посмотрел на небо, на звезды, упал на колени и, прижав руки к груди, молился. Но молился не богу, а природе, синему бесконечному небу, чудесной ночи, той всеобщей гармонии, которая существовала вокруг него. На губах его горели поцелуи Юленьки, и все казалось ему таким прекрасным, светлым, радостным. К тому же совсем недалеко от него щелкнул соловей. Сперва робко, потом побойчее, и, наконец, соловьиная песня широкой волной захлестнула ночные шумы леса. То была песня торжествующей любви. А он стоял на коленях и слушал песню своего сердца.
Алексей вспомнил весь этот удивительный день и быстро дописал письмо родителям: