Алексей Аполлонович очнулся от своих раздумий только тогда, когда поезд на Новочирскую уже набирал скорость, вагоны мелькали мимо ресторанных окон. Алексей Аполлонович рванулся было, но сразу же махнул рукой. А куда торопиться-то? Жаль, конечно, сутки пропали, но ничего... Пошел в гостиницу и целый вечер и следующий день читал комедию Александры Леонтьевны, делал пометки, убирал длинноты. Слишком прямолинейно говорит она о наших недостатках, думал Бостром. Правда, основные положения о добре и зле, о благе и пользе общества служили нам всегда краеугольным камнем при решений всяких детальных жизненных вопросов. Что же теперь? Куда девалась наша опора? Она не годится теперь...
А другие основы мы не принимаем, о старых своих убеждениях думать нельзя, разве одному наедине, а не в жизни повседневной, не на практике. Вот почему и она, и он чувствуют себя одинокими, словно в пустыне. Правда, можно и теперь критически ко всему относиться, но только не вслух. Да и думая про себя, проходишь через длинный ряд охранительных соображений: каждый день привыкаешь рассуждать с точки зрения ходячей морали, так что теряешь практику доходить до позитивных основ. А уж если критику трудно разобраться в происходящем, то художнику и подавно. Как только художник начинает думать о том, что можно и чего нельзя говорить в своих произведениях, так сразу наступает паралич того неуловимого процесса,
который называется творчеством. Вот и об этой комедии скажут, что здесь сгущены краски, что комедия несценична... Просто побоятся настоящей правды о своем времени... Наверняка откажут... И вот, пожалуй, в чем причина ее печали, ее, как она говорит, хандры.
Бостром почти сутки не выходил из своего теплого номера и сам удивлялся этому необычному для него состоянию покоя. Он всегда отличался непоседливостью, энергия так и била в нем ключом, а тут что-то случилось неожиданное. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. Только своей ненаглядной Сашурочке поверял он в этот день свои мысли.
Думы его переносились к коммерческим и хозяйственным делам. Сколько неотложного ждет его в Самаре и в Сосновке... Из-за этого и поездка туда не так уж и радовала. Продавать телок или оставить на племя? Если продавать, то в полцены? А к рождеству можно хорошую цену взять. Уезжая, он приказал откармливать для продажи двух коров. Обидно, если забыли его распоряжение. Наверное, они все сало уже потеряли. А сделали колды в деревне? Ведь это много корма сберегает... И зачем они там дают сено быкам, ведь и солома для них хороша. Телятам тоже можно давать солому. Конечно, это менее питательно, они могут потерять в весе, но надо постарательнее приготовить помещение и заботливее ухаживать за ними...
Через три дня, управившись с делами в Царицыне, Алексей Аполлонович возвратился в Саратов. Из телеграммы, которую ему направил Алабин, он узнал, что покупка хлеба Высочайшим повелением возложена на губернатора. Только ли в Самарской губернии прежде всего задал себе вопрос. Если так, то это большой афронт управе. Но стоит ли по этому поводу досадовать?.. Поделом... Пусть не забирают все в одни руки, да в неумелые. Он так и не стал «своим» в управе. Его радовали неудачи управы, а серьезно огорчало то, что на его долю доставались сравнительно небольшие дела. Ему бы общее руководство, вот тогда бы он доказал, что он может...
Накануне рождества Алексей Аполлонович вернулся Самару. Встреча была радостной и о мучительных раздумьях каждого из них ни слова. А вскоре все они отбыли в Сосновку отдыхать.
Алеша Толстой и здесь, в дорогой ему Сосновке, увидел страшные картины людского горя. В Самаре ему тоже попадались голодные с протянутыми к нему руками. Но тех, в Самаре, он не знал, да и помочь ничем не мог. А здесь все были знакомы, всех он знал. И больно отзывались в его сердце страдания знакомых ему крестьян.
Александра Леонтьевна пыталась хоть как-то облегчить участь страдающего люда, совесть не позволяла ей спокойно созерцать, как умирают от голода люди. Всего лишь несколько месяцев их не было в Сосновке, как все изменилось здесь...
Однажды Алеша увидел, как мать, в черной шубе и оренбургском платке, задумчиво шла по направлению к соседней деревне. И так ему стало жалко ее, такую родную и обыкновенную, что он окликнул ее. Александра Леонтьевна печально улыбнулась и позвала его с собой:
Хочешь, пойдем со мной в деревню, помнишь Логутку, твоего товарища, он очень болен. Может, поможем ему чем-нибудь.
Бесснежная зима погубила озимые. И весна ничего не сулила хорошего. Настроение было подавленное, особенно после того, как открылась им неприглядная картина приходящей в упадок деревни. Словно жестокий пожар прошел по деревне. Много изб стояло без крыш. Торчали только трубы да кое-где стропила. Нечем кормить скотину, вот соломенные крыши и пошли скоту. А надолго ли их хватит. У первой же избы мать окликнула мужика, безразлично глядевшего на дорогу:
Что, Николай, жива еще кобыла?
Николай как-то устало кивнул на двор, где стояла его лошадь, подтянутая на подпругах к перекладине: