Ты прав, Макс, действительно, за последние годы интерес к танцу необыкновенно возрос. Может, начиная с Дега, открывшего балет и балерину? Но я хочу видеть красоту танца не только на подмостках театра, но и в жизни. Почему бы не окружить всю обыденность жизни красотой?..
Конечно, Алехан, и это в наших силах. При всей неналаженности нашей жизни, мучительной суетливости, особенно в наших столицах, так хорошо здесь, спокойно и уютно, смотришь вот на эти горы, море и думаешь о вечности, о прошлом и не менее бесконечном будущем. И правы те, кто говорит, что все искусство танец, ибо оно все украшение жизни, выявление в ней красоты. Ты вспомни Богаевского посмотри на его картины, посмотри, в каком таинственно красивом порядке сплетаются и расплетаются здесь линии, здесь есть ритм и гармония, выражен восторг и подъем, это разве не тот же танец, только откристаллизовавшийся и словно навеки застывший? Архитектура? Музыка? Театр? Но гимн красоте, Алехан, не должен служить эстетическому самоуслаждению, должно освободиться от пут цеховой замкнутости, но и не должно быть непременно полезным, служить каким-то определенным целям. Человечество выработало язык искусства для разговора с небожителями, и нужно учиться говорить на этом языке, не вплетая в него чуждые этому языку слова.
Танец тоже был языком, на котором человечество разговаривало с богом. Молитвы, обряды, ритуальные танцы, поминовение усопших все это украшало жизнь и скрашивало ее. А потом кто-то изгнал танец из людского обихода, загнал его на театральные подмостки, а люди лишились повседневной красоты, расплылись, стали уродливыми. Посмотри на меня, да и на себя тоже, хотя ты моложе меня. На подмостках же танец, предоставленный себе, отрезанный от жизни, превратился в судорожное метание и постыдное действо. Нужно, чтобы люди стали прекрасными во всех своих действиях, чтобы танец стал законом всей нашей жизни. Танец должен служить красоте и только ей.
В Коктебеле было много непосредственности, выдумки, все были талантливы, им не надо было репетировать. Разыгрывались импровизированные спектакли, шаржи, маскарады.
Это увлечение хитонами, Посейдонами не было желанием воскресить красоту древней Эллады, любованием всем ее бытом, нравами. Нет! Сделать быт красивым и разлить красоту по всему быту вот цель, которую ставили перед собой собравшиеся у Макса. Пожалуй, даже не ставили такую цель, а она возникала как естественное
желание игры, после тяжелой и напряженной работы за письменным столом или в художественной студии. После работы так хотелось петь песни, сочинять гимны, жечь костры, веселиться от всей души. И все это хочется обставить красиво. Вот почему возникали обрядовые шествия, пластические танцы. Нужны не только красивые праздники, но и красивые будни.
Макс Волошин умел вдохнуть в собравшихся какой-то постоянный жизненный гимн, зарядить их каким-то плясовым ритмом жизни. И освобожденные от городских условностей, от сковывающей движения одежды, от машинной техники, молодые художники, артисты, писатели сами находили формы этого игрового ритма жизни.
В это лето родилась одна забавная шутка, которая потом долго служила предметом серьезных разговоров. М. Волошин и Е. Дмитриева затеяли игру: послали в журнал «Аполлон» ее стихи под псевдонимом Черубина де Габриак.
В «Хронике» журнала «Аполлон» ( 2) появилась заметка Макса Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак»:
«Когда-то феи собирались вокруг новорожденных принцесс и каждая клала в колыбель свои дары, которые были, в сущности, не больше, чем пожеланиями. Мы критики тоже собираемся над колыбелями новорожденных поэтов. Но чаще мы любим играть роль злых фей и пророчить о том мгновении, когда их талант уколется о веретено и погрузится в сон. А слова наши имеют начальную силу. Что скажут о поэте тому и поверят. Что процитируем из стихов его то и запомнят. Осторожнее и бережнее надо быть с новорожденными.
Сейчас мы стоим над колыбелью нового поэта. Это подкидыш в русской поэзии. Ивовая корзина была неизвестно кем оставлена в портике Аполлона... Аполлон усыновляет нового поэта...»
Вся статья была выдержана в серьезных тонах, и никто, во всяком случае, и не догадался, что это была очередная мистификация. В этом же номере было напечатано двенадцать стихотворений Черубины де Габриак и объявлялось, что в портфеле редакции есть еще ее стихи. Шутка шуткой, но добились своего: в следующем номере «Аполлона» Иннокентий Анненский признавался в том, что стихи Черубины де Габриак породили в нем «какое-то неопределенно-жуткое чувство». Толстой работал в это время над рассказами «Соревнователь» и «Яшмовая тетрадь», завершал работу над книгой стихов «За синими реками».
«Рассказы «Соревнователь» и «Яшмовая тетрадь», написанные летом 1909 года в Крыму, я считаю началом моей работы над художественной прозой», писал впоследствии Толстой в своей автобиографии.
Макс Волошин как раз в это время переводил рассказы французского писателя Анри де Ренье. Некоторые из них читал Алексею Толстому, который, слушая их, все время восхищался кристаллической формой письма, поистине графической четкостью образов. Почему так у него получается? Современность зыбка, непрочна, все современное казалось мелким, незначительным, все ускользало, не поддаваясь художественному усвоению. Напротив, давно минувшее устойчиво в своих формах, незыблемо по языку и стилю. К прошлому Толстой обратился для того, чтобы научиться владеть прозаической формой письма. Именно к этому времени у него возникли сомнения, стоит ли ему писать стихи. Может, остановиться на прозе? А о чем писать? К семейным хроникам, о чем говорили с Волошиным в Париже, он еще не готов. Слишком много он связывал с этой темой. Все это угнетало Алексея Толстого. И снова Макс Волошин вывел его из тупика, словно приоткрыл отдушину, и он мог вздохнуть полной грудью.