Два коктебельских утра связаны в моей памяти со смешными обстоятельствами. Проснувшись однажды, я застала Алексея Николаевича в состоянии панического страха. Этот большой и сильный мужчина безумно боялся пауков. Увидев на стене паука, он пытался убежать из комнаты, но остался сидеть на кровати как загипнотизированный, с широко открытыми от ужаса глазами. Сообразив, в чем дело, я изгнала паука и с трудом привела Алексея Николаевича в чувство.
Зато через несколько дней утром я имела случай убедиться в том, что, вспылив и придя в ярость, Толстой так же оказывался безудержным и бесконтрольным в своих чувствах. Оставив Алексея Николаевича дома, я пошла купаться. На пляже ко мне пристал какой-то хлыщ. Чтобы отвязаться от него, я поспешила домой и вошла в комнату, когда Алексей Николаевич в ночной рубашке стоял перед зеркалом и брился. Услыхав от меня о причине моего раннего возвращения, он выглянул в окно и увидел нахала, стоявшего перед домом. Он вспыхнул, побагровел и с криком ринулся из дому. Боясь, что Алексей Николаевич может изувечить человека, я выбежала за ним следом. Однако, к счастью, хлыщ оказался отличным бегуном. Первая отстала я, затем, тяжело дыша, с изумлением поглядывая на свою рубашку, на бритву, зажатую в правой руке, и стирая мыльную пену со щек, вернулся Алексей Николаевич. Обидчик скрылся из виду, но Толстой еще долго не мог успокоиться: его всерьез сердило, что нахал остался ненаказанным. В характере Алексея Николаевича было много юношеской непосредственности, чистоты и горячности чувств».
Алексей Толстой часто заходил к Максу, подолгу говорили на различные темы. Макс Волошин поражал его своими знаниями в области философии, религии, литературы, искусства. Макс так свободно и легко говорил обо всем, так точно и непринужденно обосновывал свое поведение и свой устоявшийся в Коктебеле быт, что Алексей Толстой загорелся теми же мыслями и чувствами.
Главное, что так импонировало Алексею, заключалось в том, что здесь не было ничего обязательного, сковывающего талант личности, все должны быть естественными, ничто не должно регламентировать человеческое поведение.
Часто бывало так: Макс Волошин, с полотенцем на голове, вытирая одним из его концов пот, струившийся по лицу, тяжело отдуваясь, проходил мимо комнаты Алексея Толстого... Алексей выглядывал в окно и кричал вдогонку:
Макс, подождите.
Не проходило и двух минут, как Алексей выбегал из душной комнаты. Волошин ласково улыбался и тихим, нежным голосом спрашивал его:
Хочешь, прочту тебе стихотворение? Очень подходит к моменту.
Понимаешь, Алехан. Подлинная поэзия, как и подлинная женственная прелесть, недоступны словам и определениям потому, что они сами по себе уже являются окончательными определениями сложных систем чувств и состояний. Прописная мораль учит, что порядочные женщины должны держать себя так, чтобы о них ничего «нельзя было сказать». Трюизм этот более удачно можно применить к произведениям искусства.
Что касается живописи это бесспорно. То что есть истинно живописного в картине, не поддается никаким словам и определениям. Говорить и писать о картинах можно лишь постольку, поскольку в них присутствуют литературные элементы. То, что картину можно рассказать словами, это еще не осуждение ей, но доказательство, что в ней присутствуют посторонние чистой живописи замыслы и эффекты. Я думаю, что это же можно сказать и о произведениях чистой поэзии. О них тоже можно говорить, лишь поскольку в них есть «литература». С настоящей книгой хочется уединиться в молчании, и в крайнем случае, для того чтобы убедиться в ее ценности, прочесть несколько страниц вслух...
В настоящее время, Алехан, происходит какая-то агония человечества. Мы тоже переживаем агонию, но в этой агонии таится великая красота апофеоза, и словно перед смертью мы чувствуем какой-то переизбыток сил, мы, как Гете в свой смертный час, восклицаем: больше света, еще больше света! Вокруг распадаются колоссальные громады, рушатся тысячелетние иллюзии, падают недавно еще нужнейшие надежды, а нас что-то окутывает и пьянит... Ты посмотри на это небо, на это море, на горы, но и там, и всюду бьется, пульсирует жизнь; то мы в отчаянии, то мы в радости, и до конца мы не уверены, что не палят нас лучи этого прекрасного солнца. Не ослепит ли оно нас, мы просто радуемся ему, наслаждаемся покоем, смехом, весельем, танцем. Все говорят о том, что завтра должно наступить новое возрождение. Многие это знают, как они уверяют и ждут его. Но когда оно, это завтра, наступит? И какова будет перед этим последняя ночь? Может, это будет ночь безумства и оргий? Часы наибольшего экстаза и самоубийственного отчаяния? Мы не можем этого знать. Может, настанет тьма еще чернее и заря потухнет вовсе. Так что же ждать этой тьмы? Нет. Когда наступит возрождение, оно будет, конечно, более радостным, светлым, чем то, что наступило пять веков назад. Но у них мы должны поучиться жить полной жизнью, отдаваться без рассудка всем прелестям бытия. Пусть некоторые проклинают существующую тьму, от этого она все равно не рассеется. Прославлять жизнь и все прекрасное на земле вот наша задача. Единственный гимн, который мне по душе, гимн красоте, только он способствует просветлению всей жизни и самого человека.