ответа. Грустно было на душе.
Только через две недели оба театра ответили ей, но оба неопределенно. Карпов писал:
«Мног. А. Л.
Я с большим удовольствием прочел Вашу пьесу «Докторша». В ней так много подлинной живой правды и наблюдательности, да и сделана она сценично. Одна беда это такая ужасная, мрачная картина, что прямо боязно ставить ее на сцене. Сцены с фельдшерицей, с больным ребенком и бунтом полны правды и ужаса. Если будете когда в этой стороне, загляните ко мне в театр, сам решительно не имею свободной минуты, чтобы лично заехать к Вам.
С гл. уважением».
«Что сей сон значит? раздосадованно подумала Александра Леонтьевна. Предложение или отказ? Если отказ, зачем просить заехать, если предложение, зачем такое условное приглашение. Придется поехать, чтобы уяснить положение «Докторши» в театре Суворина».
Александра Леонтьевна пошла к Леле и посоветоваться, и повидаться: соскучилась по Юрочке. Алексея дома не было. Юрочка с радостью кинулся к бабушке. И до прихода Алексея так и не отходил от нее. Что-то лопотал невнятное, но такое милое, дорогое. Она и баюкала его, и пела песни, и играла вместе с ним в его игры.
Пришел Алексей и увел ее в свою комнату. Тяжелое предчувствие тяготило ее.
Ты поймешь, Алеша, мое состояние, сейчас я запела Юре «прилетели гули...» и вспомнила Сосновку. Вечер. В спальной няня Марья поет «прилетели гули»... и мы сидим на убогом стареньком диванчике, перед нами старая-старая лампа, мы читаем, прислонясь друг к другу, и прислушиваемся к песне, к скрипу качаемой кровати и бормотанью засыпающего ребенка. И так мы любим друг друга, так никого нам не надо, кроме нас троих, так широко и светло и бесконечно перед нами будущее. Хорошо, когда у людей есть такие воспоминания. Как странно. Недавно еще будущее казалось таким тесным и так его, казалось, мало осталось, а теперь опять горизонт раздвинулся и точно не пятьдесят лет на плечах, а... право, не знаю сколько. И так смешно, смешно делается, когда подумаешь, что пятьдесят. Пятьдесят, ведь это седые волосы, выпавшие зубы, потухшие глаза, теплый угол, кофейная гуща и спицы чулка, а я еще жить собираюсь, завоевывать будущее, точно молоденькая! Представляешь, два театра хвалят мою «Докторшу», не знаю, с каким связать свою судьбу.
Да, положение тяжелое. Тут надо посоветоваться.
Ты иронизируешь, а я и в самом деле не знаю, какого театра держаться.
Алексей сразу посерьезнел.
Театр Яворской и Барятинского в нынешнем году очень хорошо работает, и артисты там есть хорошие, да к тому же он весьма модный. Только боюсь, мама, как бы не вышло чего с цензурой, потому что времена теперь переменчивые, черт их знает что отразится от правительства, в какую сторону зреет решение. Ты же знаешь, что у нас творилось недавно. Не то уличные беспорядки, не то демонстрация. Последняя не удалась. Кой-кого поколотили, арестовали. А у нас вечером в институте во время бала была демонстрация с флагами и пением. Флагом с надписью «долой самодержавие» завесили портрет царя. Правда, все вышло уж очень по-детски глупо. И публике надоело слушать в продолжение трех часов один и тот же мотив и видеть три флага. Хорошо, что не было арестов после этого. А дня через два после этого судили Сазонова. Я не был там, не знаю, чем суд кончился. Но уж хорошего не жди. Так что надо решать скорее, не тянуть и не ждать. Кто берется, тот пусть и ставит.
Да, время неопределенное. В Самаре запретили собрания семейно-педагогического кружка. Закрыли, можно сказать, единственную отдушину для Алексея Аполлоновича. И всего обиднее, Лелюша, что многим это приятно. В глазах многих, пишет Алеша, так и светится злорадство: вот, мол, доигрались... И действительно, наш кружок как-никак немало мозолил глаза, особенно тем из наших знакомых, кто видит идеал жизни в радостях повседневной жизни. Мы-то думали, что наступила наконец весна, о которой так давно мечтали, а весна оборачивается зимним холодом. Представляю, как сейчас в Самаре злорадствуют: что, мол, взяли?..
А ты слышала, что́ у тети Вари говорила ее приятельница Тучкова? Ее зять Бранчаников-Рязанский решил уйти из губернаторов, так как чувствует, что по настоящему времени он не может исправлять эту должность. Я у тетки спрашивал о них: они уже сняли здесь квартиру и поспешно отделывают ее.
В Самаре закрыли кружок, тут подает в отставку губернатор, а Комаров открыто высказывается за конституцию.
Не может этого быть!
В это время, Леля, все, оказывается, может быть. Он был на вечере у Головнина. В салоне, где собирается Либеральное общество высшего света, ну ты знаешь, и там все открыто говорили о необходимости, о неизбежности конституции. Он слышал следующее:
Московская городская дума в полном составе и единогласно подписала пункты, подписанные Петербургским съездом земцев, кроме того, они упомянули о конституции. Петербургская городская дума единогласно подписала пункты Московской думы, и в очень почтительных выражениях по отношению государя постановили повергнуть на его усмотрение, так как это голос всей России. Это рассказывал человек, сам подписавший пункты, гласный Санкт-Петербургской думы. Все это происходило в строжайшем секрете, при закрытых дверях, без представителей печати. На этом вечере у Головнина говорили, что будто по поводу этих петиций государь собрал семейный совет и представил на его обсуждение вопрос о конституции. Все Михайлычи высказались противниками, все Константинычи и Николаевичи за конституцию. Тогда молодая Александра Федоровна будто сказала: «Я хочу, чтобы мой сын царствовал при возможных условиях». И государь присоединился к ней.