Ах ты, неловкий какой! сказал учитель. Как же это ты так?
Вернер открыл глаза, заметил меня и слабо улыбнулся.
Я бежал и упал, проговорил он.
Сказали вам не бегать, когда такой скользкий снег!
Я упал, повторил Вернер.
Голова его откинулась назад, он потерял сознание. Старшеклассники осторожно подняли его и унесли.
Несколько минут я стоял как вкопанный, подавленный тяжестью своего преступления. Потом, вытянувшись в струнку, я обратился к учителю:
Пожалуйста, разрешите мне пойти к отцу Талеру.
Учитель посмотрел на меня, взглянул на часы и кивком головы разрешил мне идти.
Я подошел к северной лестнице и, перепрыгивая через ступеньки, побежал наверх. Сердце мое тревожно стучало. На третьем этаже я свернул налево, сделал еще несколько шагов и постучал в дверь.
Войдите! раздался громкий голос.
Я вошел, затворил за собой дверь и снова вытянулся в струнку. Отец Талер стоял в комнате, окруженный облаками табачного дыма. Он помахал перед собой рукой, чтобы разогнать их.
Это ты, Рудольф? Что тебе?
Простите, отец Талер, я хотел бы исповедаться.
Ты ведь недавно исповедовался.
Да, но я совершил грех.
Отец Талер взглянул на свою трубку и тоном, не терпящим возражения, ответил:
Не время теперь.
Пожалуйста, я прошу вас! Я совершил тяжкий грех.
Он потрогал пальцем начинающий зарастать подбородок.
Что же ты сделал?
Пожалуйста, отец Талер, разрешите на исповеди.
А почему не прямо так?
Я молчал. Отец Талер поднес трубку ко рту, затянулся и минуту смотрел на меня.
Такой ли уж это тяжкий грех?
Я покраснел, но ничего не ответил,
Ладно, произнес он с некоторым раздражением, я слушаю тебя.
Он взглянул с сожалением на свою трубку, положил ее на письменный стол и сел. Я опустился перед ним на колени и рассказал ему обо всем. Он внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов, наложил на меня епитимью прочитать двадцать раз «Отче наш» и двадцать раз «Аве, Мария» и отпустил грехи.
Затем он поднялся и, не сводя с меня глаз, снова закурил трубку.
Так из-за этого ты и домогался исповеди?
Да.
Он пожал плечами, затем внимательно посмотрел на меня, и выражение его лица изменилось.
А Ганс Вернер сказал, что виноват ты?
Нет.
Что же он сказал?
Он сказал, что упал.
Так, так! произнес он, пристально глядя на меня. Значит, известно об этом только мне, а я связан тайной исповеди!
Он положил трубку на стол.
Ах ты маленький негодник! вдруг сказал он с возмущением. Значит, вот что ты придумал, чтобы облегчить совесть и в то же время избежать наказания!
Нет, отец Талер! воскликнул я с жаром. Нет! Не в этом дело! Я не для того, чтобы избежать наказания! Пусть в школе меня накажут как угодно!
Он удивленно взглянул на меня.
Ну а для чего же?
Я не хочу, чтобы узнал отец.
Он потер подбородок большим пальцем.
Ах, вот оно что! произнес он уже более спокойно. Ты так боишься отца?
Он снова сел, взял трубку и несколько минут молча курил.
Ну а что бы сделал тебе отец? Побил?
Нет, отец Талер.
Казалось, он хотел спросить меня еще о чем-то, но передумал и снова начал сосать свою трубку.
Рудольф, наконец мягко обратился он ко мне.
Да?
Лучше все же признаться ему.
Я задрожал.
О нет! Нет! Пожалуйста, не надо!
Он встал и изумленно посмотрел на меня.
Да что с тобой? Ты весь дрожишь? Надеюсь, ты не упадешь в обморок?
Он встряхнул меня за плечи, похлопал по щекам, открыл окно и, выждав немного, спросил:
Ну как, лучше тебе?
Лучше.
Да ты сядь.
Я послушно сел, а он принялся расхаживать по своей каморке, время от времени бросая на меня пытливые взгляды. Потом закрыл окно. Зазвонил звонок.
А теперь иди, не то опоздаешь в класс.
Я встал и направился к двери.
Рудольф...
Я обернулся.
Так с отцом... сказал он, понизив голос, поступай как знаешь.
Он положил руку мне на голову,
помедлив, открыл дверь и подтолкнул меня.
В этот вечер Мария, впуская меня домой, шепнула:
Дядя Франц здесь.
Я с живостью спросил:
Он в форме?
Дядя Франц был всего лишь унтер-офицером. Его портрет не висел рядом с портретами офицеров в гостиной. Но все же я восхищался им.
Да, в форме, сурово ответила Мария. Но тебе нельзя с ним разговаривать.
Почему?
Господин Ланг запретил.
Я снял куртку, повесил ее и тут заметил, что пальто отца не висит на вешалке.
А где отец?
Он ушел.
Почему мне нельзя разговаривать с дядей Францем?
Он богохульствовал.
Что же он сказал?
Не твое дело, строго отрезала Мария. И добавила со значительным и в то же время испуганным видом: Он сказал: церковь это сплошное надувательство.
Из кухни доносился какой-то шум, я прислушался и узнал голос дяди Франца.
Господин Ланг запретил тебе говорить с ним, повторила Мария.
Но поздороваться-то я могу?
Конечно, неуверенно ответила Мария. Быть вежливым не грех.
Дверь кухни была широко открыта. Я подошел и стал навытяжку. Дядя Франц сидел со стаканом в руке, китель его был расстегнут, ноги он положил на другой стул. Мама стояла рядом, и вид у нее был счастливый и вместе с тем виноватый.
Дядя Франц заметил меня.