Я отсчитывал: «р-раз, два, три, четыре...», когда ко мне подлетел Ганс Вернер. Рыжий, смеющийся, он подхватил меня под руку и потащил за собой, крича:
Старина! Знаешь, что было!
Я сбился со счета, вернулся к стене часовни и начал снова: «раз... два...»
Вот, гляди! сказал Вернер, указывая рукой на глаз. Это отец!
Я предпочел остановиться.
Он тебя бил?
Вернер захохотал:
Ха-ха! Бил!.. Это не то слово, старина! Задал мне колоссальную взбучку! А знаешь, за что? продолжал он, хохоча как сумасшедший. Я... ха! ха!.. я... разбил... вазу... в гостиной...
Затем он выпалил одним духом, уже не смеясь, но с удивительно радостным видом:
Я разбил вазу в гостиной!
Я снова принялся про себя отсчитывать шаги: «три, четыре, пять...» но вдруг остановился. Мысль, что можно радоваться, совершив такое преступление, поразила меня.
И ты признался отцу?
Признался? Что ты! Старик сам до всего докопался!
Старик?
Ну, отец!
Вот как! Он называет отца «стариком» и, что удивительней всего, в эту до невероятности неуважительную кличку он даже вкладывает какую-то нежность.
Он, видишь ли, учинил небольшое следствие... Ну и дошлый у меня старик все узнал!
Я смотрел на Вернера его рыжие волосы пламенем горели в солнечных лучах, он пританцовывал на месте и, несмотря на подбитый глаз, вид у него был такой счастливый! Вдруг я спохватился, что не считаю шаги. Мне стало не по себе, и я бросился к стене часовни.
Эй, Рудольф! Куда тебя несет? не отставая от меня, на бегу проговорил Вернер. Чего ты бегаешь? Сегодня так скользко, что и шею недолго свернуть.
Не отвечая, я снова стал к стене и начал отсчитывать шаги.
Так вот, продолжал Вернер, машинально шагая со мной в ногу, ну и отделал же меня старик! Вначале он это вроде для смеха, но когда я лягнул его в ногу...
Я остановился, совершенно ошеломленный.
Что? Ты ударил своего отца?
Ну да! сказал Вернер и засмеялся. Посмотрел бы ты, как он обозлился! Как принялся меня дубасить! Ну и отделал же он меня, старина! Уж он дубасил, он дубасил! А под конец уложил меня нокаутом!..
Он опять разразился смехом.
...так уложил, что сам испугался! Стал прыскать меня водой, коньяком поил не знал, бедняга, что и делать!
А потом?
Потом? Ну я надулся, конечно.
Ты надулся?
Ну ясно. Он еще больше расстроился и в конце концов пошарил на кухне и притащил мне пирожное.
Тебе, пирожное?
Ну да. И тогда, послушай-ка, что я сказал ему! «Раз так, сказал, я и вторую вазу кокну!..»
Я остолбенело уставился на него.
Так и сказал? А он что?
Он засмеялся.
Засмеялся?
Старик так и закатился! Аж до слез... А потом говорит... Ну не вредный ли старик, а?.. Потом, значит, говорит: «Ах ты поросенок, если ты это сделаешь, я подобью тебе второй глаз!»
Ну а потом? спросил я машинально.
Я засмеялся, и мы стали играть.
Я смотрел на него, разинув рот.
Стали играть?
Да!
И он с восторгом добавил:
Поросенок! Он называет меня поросенком!
Я наконец вышел из оцепенения и только тут заметил, что опять не считаю шаги. Я взглянул на часы. Прошло уже полчаса перемены. Я опаздывал самое меньшее на двадцать переходов. Со штрафными это составляло уже сорок. Я понял, что мне никогда не наверстать упущенного. Меня охватил ужас, и я почувствовал ненависть к Вернеру.
Что за муха тебя укусила? проговорил Вернер, стараясь поспеть за мной. Куда ты? Чего это тебя все время несет к этой стене?
Я не ответил и снова принялся считать шаги. Вернер не отставал от меня.
Кстати, сказал он, я видел тебя сегодня утром в церкви. Ты каждый день там бываешь?
Да.
Я тоже. Почему это я никогда не встречаю тебя на обратном пути?
Отец всегда после службы остается еще на десять минут.
А зачем, если обедня кончилась?
Я резко остановился и спросил:
А вы не молились... из-за вазы?
Молиться? переспросил Вернер, вытаращив на меня глаза. Молиться? Из-за того, что я разбил вазу?
С отчаянием я заметил, что снова сбился со счета.
Отвяжись!
Скажи, а разве ты молился бы из-за какой-то вазы?
Отвяжись.
Он отстал от меня, и я вернулся к часовне. Но он снова догнал меня. Стиснув зубы, я начал отсчитывать шаги. Минуту он молча шел рядом, потом вдруг разразился хохотом:
Вот оно что! Значит, ты молился бы?
Я остановился и бросил на него злобный взгляд.
Не я! Не я! Мой отец молился бы.
Он удивленно посмотрел на меня.
Твой отец?.. он захохотал еще сильнее. Твой отец? Вот умора! Твой отец молился бы потому, что ты что-то разбил!
Замолчи!
Но он уже не мог остановиться.
Вот умора! Старина, значит ты разобьешь вазу, а твой отец молится! Он что, сумасшедший, твой старик, Рудольф?
Замолчи! крикнул я.
Но ведь он...
Я набросился на него
с кулаками. Он отступил, поскользнулся на мокром снегу, попытался сохранить равновесие, но упал, подвернув ногу. Раздался хруст, он дико закричал сломанная кость прорвала кожу около колена и торчала наружу.
Осторожно скользя по снегу, к нему поспешили учитель и три старшеклассника. Через несколько минут Вернер лежал на скамейке, вокруг него столпились школьники, и я с ужасом смотрел на кость, торчавшую из его колена. Вернер был бледен, он лежал с закрытыми глазами и тихо стонал.