оживление всего этого мы пытаемся избежать траурной церемонии. И такое положение дает несомненное преимущество социализму. Вследствие непредвиденного поворота событий и иронии, которая больше не является иронией истории, именно из смерти социального и появится социализм, как из смерти Бога возникают религии. Извращенное пришествие, искаженное событие, реверсия, которая не поддается рациональной логике. Фактически, власть существует сегодня, в общем, лишь для того, чтобы скрыть, что ее больше нет. Симуляция может продолжаться бесконечно, потому что, в отличие от "истинной" власти, которая является, или являлась определенной структурой, определенной стратегией, определенным соотношением сил, определенной целью, сегодняшняя власть - лишь предмет общественного спроса, и как объект закона спроса и предложения, она уже не является субъектом насилия и смерти. Полностью очищенная от политического измерения, она зависит, как любой другой товар, от массового производства и потребления. Не осталось даже проблеска власти, осталась одна только фикция политического универсума. То же самое происходит и с работой. Искра производства, неистовство его устремлений исчезло. Весь мир до сих пор производит, и все больше и больше, но незаметно работа стала чем-то иным: потребностью (как это гениально предполагал Маркс, но не в том смысле), предметом общественного "спроса", подобно досугу, которому она эквивалентна в повседневности. Спрос, прямо пропорциональный потере цели в рабочем процессе. Тот же неожиданный поворот, что и для власти: сценарий работы существует для того, чтобы скрыть, что реальная работа, реальное производство исчезло. Так же, как и реальная забастовка, которая больше не является прекращением работы, но ее альтернативным полюсом в ритуальном скандировании социального календаря. Все происходит так, будто после объявления забастовки каждый "занял" свое рабочее место и возобновил, как это положено в "самоуправляющейся" профессии, производство точно на тех же условиях, что и раньше, решительно заявляя, что он находится (и виртуально находясь) в состоянии перманентной забастовки. Это не научно-фантастическая мечта: мы всюду имеем дело с дублированием процесса работы. И с дублированием процесса забастовки - забастовки включенной в работу, как моральный износ предметов, как кризис перепроизводства. Итак, больше нет ни работы, ни забастовки, но есть и то и другое одновременно, а значит нечто иное: магия работы, одно лишь ее подобие, сценодрама (чтобы не сказать мелодрама) производства, коллективная драматургия на пустой сцене социального. Речь идет уже не об идеологии работы - традиционной этике, которая затенила бы "реальный" процесс работы и "объективный" процесс эксплуатации - но о сценарии работы. Так же как не об идеологии власти, но о сценарии власти. Идеология - лишь искажение реальности через знаки, симуляция - короткое замыкание реальности и ее дублирование знаками. Всегдашняя цель идеологического анализа - в восстановлении объективного процесса, его всегдашняя ложная проблема - в желании восстановить истину, которую скрывает симулякр. Вот почему власть, в сущности, так легко соглашается с идеологическими дискурсами и дискурсами по поводу идеологии, ведь это дискурсы истины, которые всегда полезны, даже, и особенно, если они революционны, в борьбе со смертельными ударам симуляции.
Конец паноптизма
пленил двадцать миллионов телезрителей в значительно большей степени, чем "извращенное" удовольствие от вмешательства в частную жизнь. В этом "реальном" эксперименте речь идет ни о тайне, ни об извращении, но о своего рода вибрации реального или эстетике гиперреального, вибрации от головокружительной и фальшивой точности, вибрации от одновременного отдаления и увеличения, от искажения масштаба, от чрезмерной прозрачности. Удовольствие от избыточного смысла, когда уровень знака опускается ниже ватерлинии смысла: незначительное увеличивается благодаря ракурсу съемки. Каждый видит то, чего никогда не было (но "как если бы вы там были"), без расстояния, которое дает пространство перспективы и глубину восприятия (но "более реальное, чем природа"). Удовольствие от микроскопической симуляции, которая превращает реальное в гиперреальное. (Так же происходит с порно, которое захватывает больше на метафизическом, чем на сексуальном уровне.) Впрочем, эта семья уже была гиперреальной по своей природе, почему ее и выбрали: типично идеальная американская семья, дом в Калифорнии, три гаража, пятеро детей, надежный социальный и профессиональный статус, декоративная жена-домохозяйка, уровень жизни выше среднего. В определенной степени именно это статистическое совершенство и обрекает ее на смерть. Идеальные герои американского образа жизни, они избираются, как и при древних жертвоприношениях, для того, чтобы быть прославленными и умереть в пламени массмедиа, которые играют роль современного фатума. Поскольку небесный огонь больше не поражает падшие города, их карает объектив камеры, который, будто лазер, пронзает житейскую реальность. "Лауды - просто семья, которая согласилась принести себя в жертву телевидению и умереть", - скажет постановщик. Итак, речь идет о жертвенном процессе, о жертвенном зрелище, предложенном двадцати миллионам американцев. Литургическая драма массового общества. "Телевидение-Истина". Замечательный в своей двусмысленности термин - речь идет об истине этой семьи или об истине телевидения? Фактически, телевидение, явившее истину Лаудов, явило истину самого телевидения. Истину, которая больше не является ни истиной отражения в зеркале, ни перспективой истины паноптической системы, но манипуляционной истиной теста, который зондирует и опрашивает, лазера, который нащупывает и вырезает, матриц, которые сохраняют ваши перфокарты, генетического кода, который управляет вашими комбинациями генов, нервных клеток, которые управляют сенсорикой. Именно этой истине подвергло телевидение семью Лаудов и в этом смысле вынесло ей смертный приговор (но об истине ли еще речь?). Конец паноптической системы. Телевизионный глаз больше не является источником абсолютного наблюдения, и идеалом контроля больше не является идеальная прозрачность. Последняя еще предполагает существование объективного пространства (пространства Ренессанса) и всемогущество деспотического надзора. Это все еще, если не система заключения, то, по крайней мере, система наблюдения по секторам. Более утонченная, однако все еще внешняя по своему характеру, построенная на оппозиции "наблюдать" и "быть под наблюдением", даже если объект наблюдения вне поля зрения. Кое-что еще относительно Лаудов. "Вы больше не смотрите телевидение, это телевидение смотрит вас (Live)", или еще: "Вы больше не слушаете "Без паники!", это "Без паники!" слушает вас", - поворот от паноптической системы (см. "Надзор и наказание" Фуко) к системе апотропии, в которой отменено различие между пассивным и активным. Больше нет императива подчинения модели или мнению. "Вы - модель!" "Большинство - это вы!" Таков водораздел гиперреальной социальности, в которой реальное перепутано с моделью, как в статистической выкладке, или с массмедиа, как в случае с семьей Лаудов. Такова следующая стадия социальной взаимосвязи, наша стадия, которая уже больше не является стадией убеждения (классической эрой пропаганды, идеологии, рекламы и т.п.), а стадией разубеждения: "Вы - информация, вы - социальное, вы - событие, это касается вас, слово вам" и т.д. Переворот с ног на голову, благодаря которому становится невозможной локализация инстанции модели, власти, мнения, самих медиа, потому что вы всегда оказываетесь по ту сторону. Больше не существует ни субъекта, ни точки фокусирования, ни центра или периферии: чистая флексия или замкнутая инфлексия. Больше не существует ни насилия, ни надзора - одна лишь "информация", скрытая вирулентность, цепная реакция, медленная имплозия и пространственные симулякры, в которых еще имеет место эффект реального. Мы свидетели конца перспективного и паноптического пространства (которое еще