«У нас осталась последняя работа, скажет, вскидывая мою тетрадь над головой. Как вы уже, верно, догадались, это лучшее сочинение. Давайте попросим автора прочесть его вслух, чтобы вы все смогли по достоинству оценить взятую им высоту...»
У нас осталась последняя тетрадь, в самом деле сказал Николай Петрович, раздарив стопу. Что можно сказать об этой работе? Когда от человека многого ждешь, особенно велико разочарование...
...Меня подвел широко распространенный недуг утрата чувства меры. Зная пушкинский текст наизусть, я вместо исследования художественных особенностей романа сработал многословный цитатник, в который собственные оценки и мысли почти не получили доступа.
Думается, мое тогдашнее состояние не требует расшифровки. Нет, не в эти шоковые мгновения на уроке, а в последующие дни, когда этап первоминутной потерянности сменился беспристрастным осмыслением случившегося. Будучи низвергнутым с воздвигнутого в воображении пьедестала, я ускоренными темпами обучался умению держать удар. Как в боксе. Самым трудным оказалось устоять на ногах, когда тебя жалеют. Меня, увы, жалели.
Однако вниманию окружающих суждено было вскоре переключиться на новичка красивого парня с интеллигентной внешностью и не менее интеллигентными манерами. Интеллигентно-независимыми, я бы сказал. Даже с налетом некоей чопорности. Он держался со всеми ровно, специально никого не сторонился, но и на дружбу не набивался. Нам это понравилось.
Звали его Антоном, фамилия, к сожалению, стерлась в памяти, хотя в ту пору была, что называется, на слуху: отец у него работал главным инженером на одной из шахт города, незадолго перед тем его арестовали как врага народа. Почему Антон и оказался в середине учебного года в нашей школе (директор престижной в городе школы 1, которую парень посещал, начиная с первого класса, «не задерживал» у себя учеников из опальных семей).
Надо, видимо, пояснить, что побудило высветить все эти подробности, касающиеся Антона: именно с ним связан эпизод, о котором намереваюсь теперь рассказать. С ним и с новым сочинением. Его тему Николай Петрович сформулировал так: «Печорин. Взгляд из нашего времени».
Не стану живописать, как я над ним работал, перекраивая по нескольку раз не только всю композицию, но и отдельные куски, абзацы, фразы, мучаясь в поисках тех единственных слов, какие призваны были донести мое понимание лермонтовской эпохи. Перейду сразу к тому дню, когда в сопровождении знакомого уже ритуала началось священнодействие над стопой наших тетрадей.
Опять работал алфавит, чередовались в обычной последовательности разбор, комментарии класса, оценка; стопа медленно, но неостановимо тощала, приближаясь к месту предыдущей осечки
и вот оно, то место, где должна прозвучать моя фамилия...
Прозвучала. На законном месте. Только я не успел даже привстать со стула: Николай Петрович махнул мне рукой, выстрелив скороговоркой:
Полный успех, «пять» и даже с плюсом!
И тут же пустил тетрадь в зыбкое плавание по рядам по направлению к моей гавани.
Пока я листал страницы своего опуса, знакомясь с пометками, подошла очередь последнего сочинения.
Ну, а теперь пришла пора назвать лучшее сочинение на предложенную вам тему, пробудили меня фанфары в голосе Николая Петровича, оно принадлежит вашему новому товарищу.
Нет, он не доверил эту тетрадь волнам, он прошагал с нею между рядами, неся на ладони вытянутой руки. Антон поднялся навстречу с зардевшимся лицом, от обычной чопорности не осталось и следа.
Давайте попросим автора прочесть вслух, предложил Николай Петрович, чтобы вы все смогли оценить результат...
Странно, его слова показались мне удивительно знакомыми. Где я мог слышать их прежде? «Давайте попросим автора...» Ах, да: они же предназначались когда-то для меня, я придумал их, как бы вложив в уста учителя, а теперь он и впрямь произнес их, переадресовав новому Герою Дня.
Антон принялся за чтение. Я слушал с ревнивым чувством соперника. И постепенно успокаивался: нет, моя работа ничуть не ниже, а кое-что у меня явно предпочтительнее. Но если так, где справедливость?
Наверняка мои чувства отобразились у меня на лице, неслучайно я, переведя в очередной раз глаза с Антона, с его подрагивающих от волнения рук на учителя, увидел вдруг, как тот обеспокоенно прикладывает палец к губам. Как бы заранее предупреждая мой возможный принародный протест.
На этом дело не кончилось. После урока Николай Петрович залучил меня в учительскую, дождался, когда мы остались одни, совсем одни, сказал с необычной для него, а потому сразу обратившей на себя внимание хрипотцой:
Хочу поговорить с тобой об Антоне...
До сих пор поражаюсь, как он доверился мне, мальчишке, доверился в ту страшную годину всеобщей подозрительности, не побоявшись заявить, что не считает возможным переносить отношение к родителям, какими бы они ни оказались, на детей, сын не должен отвечать за отца.
Если сейчас, после такого удара Судьбы, не помочь Антону поверить в себя пусть даже в этакой малости, как школьное сочинение, он может сломаться, ему не хватит сил на будущую жизнь...
Помолчал, прикрыв глаза ладонью, и вдруг переключился на меня на мои литературные претензии. Из всего последующего разговора осталось в ушах вместе с его хрипотцой короткое резюме: