Подумалось:
интуиция в их работе не последняя составляющая, ох, не последняя, особенно когда подкреплена таким багажом, как у Валентина Кирилловича: на девять лет раньше сюда пришел, чем он сам. Вслух же проговорил:
И правильно, что не любите пророчествовать, Валентин Кириллыч, не то у нас ведомство.
В папке лежали фотокопия временного удостоверения, заявление Бовиной, адресованное председателю Совета ветеранов, копия запроса, отправленного в наградной отдел Министерства обороны, а также написанная от руки докладная записка Овсянникова на имя Шулякова с подколотыми к ней листками машинописи.
Мою докладную лучше не читать, спохватился Овсянников, забирая ее из папки, почерк не из образцовых, да и вообще на словах короче расскажу.
Шуляков пояснил, глянув из-под очков:
Это я попросил Юрия Петровича записать, пока детали из памяти не выветрились. Они ведь порой важнее сути. И повторил, по своему обыкновению, конец фразы, как бы закрепляя сказанное: Да, важнее сути.
Голиков молча покивал, вынул из папки фотокопию временного удостоверения.
Интересно, почему он не обменил это удостоверение после возвращения с фронта на орденскую книжку? поднял глаза на Овсянникова. Не возникал об этом разговор, Юрий Петрович? Или посчитали неудобным спросить?
Я ведь с какой целевой установкой шел туда? Сделать якобы фотопортрет. Ну, а проявить интерес к удостоверению значило выйти за рамки легенды. Фотокопию удостоверения, и ту не сразу решился предложить ему сделать.
Голиков опять покивал, произнес задумчиво:
Любопытная бумага...
Особенно, если учесть, подхватил Шуляков, что под ней стоит подпись командира полка, тогда как право награждать орденами на фронте давалось лишь командирам дивизий. Не ниже.
И, по-моему, не всеми орденами, вставил Овсянников, а только орденом Красной Звезды. Все остальные ордена давались по указам Президиума Верховного Совета СССР. Потому и запрос решили сделать.
Голиков возразил, разглядывая неясный оттиск круглой печати под текстом удостоверения:
Положим, запрос в любом случае следовало сделать, нам в этом деле нужна полная ясность. Отложил удостоверение, взял тетрадный листок с заявлением Бовиной, высказал догадку: А это, как я понимаю, Меньшов доставил?
Мы с ним обменялись, отозвался Овсянников. Я ему принес фотокопию для Бовина, а он мне заявление.
Что Меньшов рассказывает? Бовина передала заявление через мужа или сама принесла в институт?
Сама, только не в институт, а подкараулила Меньшова на улице. Вечером вчера. Сильно, говорит, была расстроена.
Шуляков поднялся, задернул от бившего в глаза солнца шторы, проговорил с неожиданно грустным недоумением:
Если она подыгрывает мужу, то неумно как-то, пожал плечами, но Голикову показалось, что недоумение выражала вся его сухопарая фигура, очень неумно. И он тоже хорош: зачем в свои дела жену вмешивать!
Валенти-ин Кириллыч, мягко упрекнул Голиков, это уже не сомнения, а некая уверенность в том, что...
Не уверенность, Владимир Константиныч, нет, перебил Шуляков, усаживаясь вновь за столик, но теперь спиной к окну, а только и от червяка в душе избавиться не могу... Да вы послушайте, обо что Юра... Юрий Петрович споткнулся!
Что же, давайте исследуем эти спотыкушки...
Овсянников пополнил ряды сибирских чекистов, едва успев пропитать трудовым потом диплом инженера-электромеханика. Его направили в отдел Голикова.
Голиков сразу оценил в нем счастливый симбиоз: молодую энергию плюс вдумчивость. Вот и в истории с орденом в скорейшей расшифровке этой истории многое будет определяться именно энергией и вдумчивостью.
Дотошностью. Скрупулезной дотошностью.
Рассказывайте, Юрий Петрович!
Оказалось, Овсянников поднял анкеты Бовина. Все до одной. Начиная с 1948 года. В педагогическом институте, который в свое время закончил Бовин, в отделе кадров по месту теперешней его службы, в военкомате, в райкоме партии, в партийном архиве.
Первая странность, которая поневоле настораживает, вот она, смотрите, Овсянников положил на стол перед Голиковым листки с отпечатанным на машинке текстом. Это я снял копии с двух его анкет за разные годы...
Голиков пробежал глазами отмеченные карандашом абзацы:
«22 марта 1924 года я был обнаружен в пассажирском вагоне г. Орел и, по рассказу воспитательницы детдома 6, я был подобран этим детдомом...»
(Из автобиографии В. И. Бовина от 5 сентября 1948 г.)
«Я родился в 1924 году в г. Орле. Родителей своих совершенно не знаю. С ранних лет воспитывался в орловском детдоме
2...»
(Из автобиографии В. И. Бовина от 21 января 1958 г.)
В том и другом абзацах были обведены карандашом номера детских домов. Голиков пожевал губами:
Путаница в номерах детдомов это вас насторожило? Но ведь разрыв между одним и другим текстами десять лет, мог и запамятовать.
Владимир Константиныч, вскинулся Овсянников, что это вы такое говорите? Это же все равно, как если бы мы с вами имен своих родителей не помнили!
Хорошо, Голиков побарабанил пальцами по выпискам из анкет, допустим, мы будем исходить из того, что перед нами человек, который по каким-то причинам скрывает свое прошлое...