Куда едешь?
На охоту.
С этим?
С ним.
Твой?
Мой.
Ты смотри, сказал парень Мите и, бросив окурок
на пол, крепко растер его подошвой.
С кем балакаешь? Кто такая? спросили из-за синей завесы дыма.
Лаборантка наша, громко ответил он. На охоту едет со своим парнем.
Знаем мы эту охоту.
Много ты знаешь, таракан запечный.
Кого-то обругав, кого-то толкнув в плечо, парень завладел отполированным до черного блеска листом фанеры и зашарканными фишками домино. Сели играть Митя с пожилым рабочим в аккуратной бобриковой тужурке против Азы и парня. Ему, видимо, льстило знакомство с такой красивой девушкой, на которую смотрели все соседи по вагону, и он всячески старался подчеркнуть это знакомство, разговаривая с Азой покровительственно и грубовато, как говорил бы со всякой заводской, свойской девчонкой. Выигрыш подогрел его самодовольное настроение; он хлопнул Митю по плечу и, ища одобрительные взгляды, громко сказал:
Почаще надо с нами ездить, тогда научишься.
На маленькой станции с картофельным огородиком за пряслами и стожком сена под жердями, под рваными кусками толя Митя и Аза вышли из вагона. В огородике на комках земли, на плетях неприбранной ботвы серебрился тончайший зернистый иней. Под холодным ясным небом плоско лежали осенние поля все эти четко отграненные друг от друга клетки пашен, озимей, жнивья, рыжели дубовые кустарники, черной тучей громоздился по горизонту хвойный лес, дымчато сквозили голые березняки и осинники. И как сладко мучила грустью и нежной любовью к себе эта древняя земля, как трогательно и щемяще близка была каждой своей впадинкой, каждым увалом, беспредельно простирающимися в холодном блеске последнего солнца! Когда-то в этих местах бывал Некрасов, и от того, что он вот так же, наверно, проходил здесь, подпоясанный патронташем, в высоких сапогах, с ружьем за плечами, как-то особенно волнующе чувствовалась их неистребимая русскость. Пусть проходят годы, строятся новые города, и разрушают их новые войны, но всегда будет греть человеческую душу неизбывная печаль русских полей под стылым небом поздней осени.
Охота вышла совсем бедной. Раньше здесь, в камышах и осоке пересохших болотец, было много зайцев, но теперь они куда-то исчезли, и только одичавшие кошки, прижав уши и злобно сверкая желтыми глазами, шарахались из-под ног в кусты, в просяные ометы.
Под вечер пришли в деревню. Старик Василий Васильевич был еще жив и румяно свеж тугими щечками, чисто бел своею апостольской бородой.
Бабушка, Варвара Павловна-то, жива ли? спросил он Митю, вставляя в лампу стекло с отбитым верхом, а до этого сидел в темноте, берег керосинец.
Митя все рассказал ему: бабушка была жива, дядя денно и нощно пропадал на заводе, охоту, конечно, забросил, мама постарела, устала, он скоро уходит в армию.
И мы со старухой скрипим помаленьку, сказал Василий Васильевич. В колхозе работаем, трудодни в книжечку пишем, после войны расчет.
Митя привез ему в подарок кусок мыла сухой легкий кусок ядрового мыла, и старик, радуясь, щелкал по нему ногтем, рассматривал на свет, нюхал.
Вот завтра баню истопим, вожделенно крякал и стонал он. С паром, с веничком, с полком. Ах, уважил, Митрий, ах, потрафил! Уж я тебя тоже за это одарю, я завтра барана зарежу, я его, врага, не пощажу.
Потом он вышел в нетопленую горницу набрать свежих яблок и поманил за собой Митю.
Это кто же такая с тобой будет? зашептал он, вплотную присунувшись в темноте к его лицу. Невеста? До жены-то вроде рано тебе, а?
Как ни назови, Василич, тоже шепотом ответил Митя. Люблю я ее, одним словом. На всю жизнь.
А она как?
Тоже.
Ну, Митрий, ну, голубь, быстро забормотал старик, щекоча его шею бородой и обдавая горячим, с крепким запахом самосада дыханием, ведь этакую красаву в избу ввел по углам засияло. Всяко будет тебе в уши дуть, дескать, красота приглядится, красота прах Не смущайся! Слушай меня радость это. Старый ворон мимо не каркнет
Деревенская осенняя ночь длинна. Митя выспался, лежал в самый глубокий час ее на полу, на овчине, боясь шевельнуться, чтобы не потревожить Азу, спавшую на его руке, и в неясных, несвязных мыслях с резким томлением молодости переживал ее близость, и этот сладостно-грустный осенний день, и свое неведомое, загадочное, но непременно счастливое будущее.
Дробясь в кривых оконных стеклах, светила луна. Он опять забывался глубоким коротким сном, опять просыпался, и время казалось ему застывшим, как воздух этой ночи, сверкающими кристаллами осыпавшийся за окном.
В последний раз он проснулся от какого-то назойливого звука, который царапался, свистел и повизгивал над самым ухом. Это Василий Васильевич, придвинув поближе лампу, насадив
на кончик носа очки, с какой-то лихой, разбойной веселостью точил на оселке длинный узкий нож, видимо, и впрямь собираясь резать барана.
А, проснулся, охотничек! крикнул он, сверкая поверх очков задорным взглядом. На зайцев твоих нет надежи, будем в хлевушке искать хлебушек. Зайцев нонче лисы подавили. Такая пропасть лис развелась страшное дело. Должно, их война из смоленских лесов сюда подгрудила. Мне бы стрихнинчиком разжиться, я бы их вязанками добывал. Такие есть огневки бежит, ну прямо как пожар по полю стелется.