Рано
Ничего не рано! С вас и судимость снимут.
Да как же так? произнес он растерянно и впервые повернулся ко мне.
Ему было жарко, он досадливым движением откинул высокий, душный воротник. На меня глядело исхудалое, цыганистое, темное от солнца и ветра, совсем юношеское лицо. И уже не чувствуя ничего, кроме сочувствия и живой симпатии к этому настрадавшемуся человеку, я с удовольствием сообщил ему, что еду в штрафроту как раз для разбора таких вот дел.
А в звании восстановят? тихо спросил Соловьев.
Как это характерно для него! Другому лишь бы из штрафняка вырваться, а Соловьеву главное шпалу вернуть. Потеря звания ощущалась им куда болезненнее, нежели участь штрафника. Ему, кадровому офицеру, оказаться в положении рядового, выслушивать «ты», перемаргивать окрики и брань, выполнять унизительные для его самолюбия приказания, вроде хотя бы нынешнего, а то и похуже было нестерпимо. Если б его отправили командиром не то что в штрафроту, а в роту смертников, он бы и бровью не повел, но трибунал унизил его, и этого он не мог простить.
Соловьев задал мне трудный вопрос. Трибунал может лишать звания, но ему не дано восстанавливать в звании. И все же я решил пойти на сознательную ошибку и вернуть Соловьеву шпалу. Я не сомневался, что дело выгорит: не разжалуют же вторично человека, искупившего свою вину подвигом и кровью. Забегая вперед, скажу: Москва проявила гуманность и административное изящество из обвинительного заключения был задним числом изъят пункт о разжаловании, а мне за превышение власти объявлен выговор без занесения в личное дело.
Да, сказал я, вас восстановят в звании.
Светлые глаза Соловьева взблеснули, он резко отвернулся. А потом привстал, гикнул и принялся нахлестывать меринка. Тот наддал, розвальни заскрипели в вязках и с раскатцем понеслись вперед. Теперь луна так часто скрывалась за островершками и вспыхивала вновь, что пульсирующий свет ее создавал впечатление, будто нас обстреливают холостыми из бесшумного пулемета.
За опушкой мы опять разговорились. Соловьев успел пережить в себе свою радость, он успокоился, стал прост, мягок и доверчив.
Вот вы, товарищ майор, побольше моего на свете прожили. А можете вы сказать, что такое женщина?
Я заметил, что он впервые за поездку назвал меня майором. Он вновь чувствовал себя на равных и охотно отдавал мне должное, а в солдатском положении ни разу не обратился по форме.
Вопрос слишком широк заметил я.
Зачем ей было так страшно врать?.. «Я перед тобой чиста, я даже в мыслях не изменяла». А врач вышел из операционной: «Вы погубили не только мать, но и дитя. Она беременна на третьем месяце». Ну к чему было это подлое вранье?..
Вон как! Оказывается, Соловьев все знал В деле акт о вскрытии не фигурировал. И так хватало с избытком, чтобы Соловьев получил полной мерой, к чему было лишнюю муть разводить, тем более сержант упорно отрицал свою связь с Тоней, и,
знай, талдычил: «Чего она сказала, то и было, а добавить мне нечего».
Соловьев не понимал, что по закону ее беременность лишь усугубляла его вину. В неопровержимой Тониной измене, в ее «коварстве» он видел человеческое оправдание себе. И он считал, что люди, присвоившие право судить его, должны были понять, какой ад творится в нем, обманутом, оскорбленном, втоптанном в грязь ничтожной, распутной девчонкой, возведенной им в королевы. Когда он заплакал у следователя, он плакал не над Тоней над собой. А суд подошел к нему плоско, грубо, по-казенному, и осудил как простого убийцу, мелко и безжалостно добил человека, покаранного куда более страшной карой: знать, что любимая носила под сердцем чужого ребенка. Теперь я начинал понимать, откуда взялась презрительная ненависть Соловьева ко мне.
Разумеется, ни о чем таком я не стал ему говорить, а отделался какими-то банальностями: мол, женская душа непостижима.
Вот уж точно «непостижима»! горько усмехнулся Соловьев. Променять меня на какого-то гусака!.. И он замолчал на весь остаток дороги, видно, пережитое снова нахлынуло на его очнувшуюся душу
Я быстро покончил со всеми делами в штрафной роте и собрался в обратный путь. Командир роты, маленький, курносый, веснушчатый лейтенант, устроил отвальную в честь реабилитированных. Хватив стаканчик-другой мутного сырца, он стал жаловаться: «Что у меня за служба такая? Посылаю в бой солдата, а возвращается офицер. Вон Соловьев обратно капитан, а я как был лейтенант, так, видать, лейтенантом и умру». Застолье не смеялось, веснушчатого лейтенанта недаром называли за глаза Железный Вася.
Ну как, товарищ капитан, обратился я к Соловьеву, доставите меня назад, или вам теперь не по чину?
Вас, товарищ майор, хоть на край света! галантно ответил Соловьев.
Он пил, не хмелея, так велико было его скрытое возбуждение; по смуглому лицу прокатывалась волнами матовая бледность, резко прорезанные ноздри трепетали, в нем творилась сильная, радостная, нетерпеливая жизнь.
Тепло распрощавшись с Железным Васей и другими недавними соратниками Соловьева, мы пустились в обратный путь.
А знаете, сказал Соловьев, когда мы выехали на знакомую накатанную дорогу и сани бесшумно заскользили по прямым и гладким колеям, я ведь впервые надену офицерские погоны.