Узнаю, что все эти промыслы ничтожны и случайны, кроме семги.
Стало быть, кормит вас семга?
Она, матушка. Сделай милость, раздели!
Хорошо, говорю я. Теперь к разделу. Сколько у вас душ?
Двести восемьдесят три души!
И с женками?
Нет. Женские души не считаются, тех хоть сколько-нибудь.
Потом я узнаю, что берег моря принадлежит деревне в одну сторону на двадцать верст, в другую на восемь, что на каждой версте находится тоня. Я записываю названия тоней: Баклан, Волчок, Солдат Узнаю своеобразные способы раздела этих тоней на жребии. Всего тоней оказывается 44 и еще 12 архиерейских, одна Сийского монастыря, одна Никольского, одна Холмогорского.
Точно таким же образом узнаю положение соседней деревни Дураково. Но положительно не могу понять претензий старцев на тони этой, еще более бедной деревни.
Почтенные, мудрые старцы, наконец говорю я. Без соседей я море делить вам не буду: пошлите немедленно Иванушку за представителями.
Старцы молчат, гладят бороды.
Да зачем нам дураковцы?
Как зачем? Море делить!
Так не с ними делить! кричат все вместе. Дураковцы нас не обижают. Это их с Золотицей делить, только не нас. Нас с монахами делить. А дураковцы ничего тех с Золотицей. Монахи самые лучшие тони отобрали.
Как же они смели? гневаюсь я. По какому праву?
Права у них, батюшка, давние, еще со времен Марфы Посадницы.
И вы их уважаете эти права?
Старцы чешутся, поглаживают бороды, очевидно, уважают.
Раз у монахов такие стародавние права, как же могу я вас с ними делить?
А мы, ваше превосходительство, думали, что как ты от Государственной думы, так отчего бы тебе этих монахов не согнать?
До этих слов я все еще надеюсь, все еще думаю выискать в своей записной книжке яркую страницу с цифрами и разделить море и соединить поэзию, науку и жизнь. Но вот это роковое слово: «согнать». Просто и ясно я здесь генерал и член Государственной думы: почему бы не согнать этих монахов, зачем им семга? Я враг этих длинных рыб на архиерейском столе. Согнать! Но я не могу. Мне кажется, будто я вошел, как морская свинка, в тайник и, куда ни сунусь, встречаю крепкие веревки. Я еще механически перебираю в голове число душ, уловов, но все больше и больше запутываюсь.
«Семга, семга, думают старцы, а ин свинка!» А в углу-то сверкают белые зубы Марьи Моревны, и, боже мой, как заливается смехом мой волшебный колобок
СТРАНА ЗОЛОТЫХ ГОР
В годы начала своего писательства 19051917 Пришвин не уживается надолго ни в Петербурге, ни в Новгороде, а больше кочует между ними по разным деревням, в местах, богатых охотой.
Время от времени он появляется в блестящих литературных салонах столицы, неловкий, порывистый, доверчивый и до последней степени незащищенный в глазах «духовных аристократов» так называет Пришвин петербургских литераторов-декадентов.
Человек, видимо, мало меняется. Так, в конце жизни Пришвин запишет в дневнике: «Разобрать когда-нибудь, почему я совсем не умею вести себя в обществе и всегда напряженно и неумело стараюсь преодолеть свою застенчивость».
Петербургский период в применении к реальной биографии Пришвина, к обстановке его работы это чистая условность. Пришвин не живет в столице, потому что здесь укрываются испуганные природой люди и ищут ответов на загадки природы, отсиживаясь за каменными стенами и работая за письменными столами. Пришвин все эти годы живет среди самой дикой природы и слившихся с нею людей.
Петербургское избранное общество и привлекает и отталкивает его. Чем? Оказалось, эти люди обессилены все тем же знакомым нам разделением на «плоть» и на «дух». Только теперь это поиски нового мировоззрения: сопутствовавшее символистам богоискательство . Люди эти, по Пришвину, «иностранцы», оторванные от природы и от народной культуры, они хотят ее очистить, осуществить в России реформацию, то есть создать новые духовные ценности. Пришвин же полагает эти ценности издревле хранимыми в народе, выношенными отцами, опытом жизни. Он ищет здорового, цельного в народе, близко живущем с природой.
В 1908 году он едет на Светлое озеро к легендарному Китежу, едет с целью вслушаться в споры старообрядцев с православными и прочих народных мыслителей «начетчиков». Эти люди собираются тут уже многие годы в определенный день, «на Владимирскую», то есть 24 июня. На своих плечах за много верст несут они «для спора» к берегам озера древние пудовые кожаные книги.
Но и среди этих народно-религиозных искателей Пришвин наблюдает «обессиленный дух Аввакума», который напоминает ему о петербургских «декадентах». Чем? Да той же разделенностью на «плоть» и на «дух», причем у одних слишком много «неба», у других сплошная «земля». Так понимал тогда это Пришвин и писал в 1909 году в книге «У стен града невидимого».
Мы же понимаем теперь так: время требовало, чтобы людям давать не одну красоту («дух»), но и нечто вещное, насущное, как хлеб. По-видимому, это «нечто» было тем, что искони называлось в природе «правдой».
В ранних дневниках есть такая запись, сделанная после собрания у «декадентов»: «Мы вышли на улицу папироски, женщина, похожая на актрису, эти священные поцелуи в лоб. Секта! И как далеко от народа.