Это начинало напрягать.
Ты не замечала? Забини уже с месяц постоянно пялится на нас, шёпотом поинтересовалась она у примостившейся рядом Джинни, чуть наклонившись в её сторону.
Та удивлённо уточнила:
Смуглый змеёныш слева от Малфоя?
Гермиона кивнула.
По-моему, не на нас, а на тебя, задумчиво протянула Джинни, в упор глядя на подозрительного юношу. Надо будет понаблюдать за ним. Не переживай, Гермиона, я его лично в жабу превращу, если попытается причинить тебе вред!
Слизеринец едва заметно усмехнулся, будто услышав угрозу, и отвернулся, вступая в беседу со старшей Гринграсс и Ноттом. И кого только пытается обмануть этой неубедительной игрой?!
Гермиона нервно заправила выбившуюся из косы прядь волос за ухо. И без того неважный аппетит пропал окончательно. Её напрягало непонятное внимание, пожалуй, самого загадочного в не самом лучшем смысле однокурсника к своей персоне. За пять лет учёбы он ни разу не вышел из тени. Про таких говорят: себе на уме. Она не знала его имени, более того, Гермиона не помнила, чтобы хоть раз слышала голос этого Забини. Единственное, что можно было понять из его поведения парень во сто крат более заносчив, чем Хорёк. Ни разу никого не оскорбил, зато ходит по коридорам, как властелин мира.
И её он никогда не замечал, что отчего-то в корне изменилось несколько недель назад. Поначалу Гермионе казалось, что Забини внаглую и не особо скрываясь следит за всей их компанией, но теперь, с подачи подруги, убедилась в своих подозрениях: сомнительное удовольствие постоянного открытого созерцания перепадало лишь ей. И как-то странно он смотрел, будто впервые лицезрел её скромную персону.
Она почти угадала: смотрел и раньше не отделяя, впрочем, от остальной безликой массы, пока после одного случая, практически сразу вылетевшего у Гермионы из головы, не заметил. К её несчастью.
Внутренний голос не подвёл.
Отдаление
Ко всем прочим, не способным на подобное самоотречение, он относился снисходительно. Зарвавшийся Малфой-младший воспринимался им, как инфантильный, тявкающий по делу и без щенок, никак не желающий взрослеть. Паркинсон тщедушной шестёркой выше названного, изо всех сил старающейся лишний раз обратить на себя внимание белобрысого идиота. Поттер убогим нечто, не стремящимся ни к чему и прославившимся лишь по какой-то ошибке.
Всем окружающим он мог бы дать ёмкую характеристику, раскрывающую суть их главных недостатков одним ядовитым махом.
Но однажды он заметил яркий пульсар среди всего этого бедлама, битком набитого скудно отсвечивающими однообразными недозвёздами.
Гермиона Грейнджер встала на защиту одного из своих недругов. Той самой Паркинсон, если быть точным. Компания семикурсников с Гриффиндора и Райвенкло задирали эту недотёпу, мнящую себя лучшей из лучших, прямо посреди коридора, и когда посыпались откровенные оскорбления, она стала бросаться заклятиями во все стороны. Старшекурсники потешались, в итоге выбив у неё палочку, обступив Пэнси и унизительно толкая девчонку друг другу в руки. И когда Блейз собирался вмешаться, лишь для того, чтобы не подрывать видимость сплочённости факультета, конечно же, на сцену вышла главная Зубрила Всея Хогвартса, создательница самой ущербной в мире аббревиатуры и номинант на обладание Ордена Идиотизма Первой Степени. Она просто раскидала всех по углам, ловко взмахивая палочкой, а затем наорала на нарушителей, едва ли не брызжа слюной, словно цепная Моська. Маленькая фурия произвела впечатление на каждого из зрителей, кроме виновницы представления, не поблагодарившей защитницу и уползшей с гордо задранным носом. Чего и следовало ожидать от высокомерной дурёхи.
Но, в отличие от Паркинсон, он заинтересовался.
И спустя некоторое время наблюдений понял одну вещь: Грейнджер была предана Поттеру. Предана Уизли. Скорее всего, родителям и, вполне вероятно, всем своим близким. Но прежде всего, она была верна себе. И это его зацепило.
* * *
1998 год, сентябрь
Первая спокойная осень за последние семь лет. Казалось, всё вокруг должно соответствовать этому покою и свободе от войны, но тусклое небо бунтовало едва ли не с первых учебных дней. Дождь лил без передышки, навевая сонную меланхолию и неприятное чувство дежавю. Что-то неуловимо чужеродное копошилось в мыслях, не давая себя поймать за скользкий хвост.
Сидя на широком каменном подоконнике и глядя в окно на вспышки молний, Гермиона была уверена, что уже испытывала подобное эфемерное беспокойство, навеянное грозой. Гложило необоснованное чувство вины: пустая кровать некогда ненавистной Лаванды Браун казалась материализовавшимся упрёком лично ей. Ведь она могла попытаться спасти её от такой чудовищной погибели. Могла бы по-честному умереть сама. Потому что стыдно быть живой, пока другие мертвы. Гермиона осознавала абсурдность последнего суждения, но поделать с ним ничего не могла. Точнее, не хотела, если честно. Порядком измучившие мысли каждому выжившему в той майской мясорубке казались справедливым воздаянием за возможность дышать, вставать по утрам и радоваться победе. Видеть сны. Танцевать странные танцы под дождём. В три часа ночи. Как Полумна.