Может, из этой хорошая выйдет, поливая из ладоней яблони, запирая горе, вздохнула Обыда.
Избушка закряхтела, ободряя хозяйку, наддала тепла в печке: холодные на пороге зимы ночи выдались, болотистые.
Спелое яблоко, наливное, хрусткое, упало с ветки, будто в насмешку.
Поди, и без тебя обойдусь, буркнула Обыда, подбирая яблоко с половиц. Поди, хоть эта вырастет, прежде чем помрёт.
За ночь пропахла изба болотом.
Вон корыто, умывайся. Потом сарафан поищем.
Девочка ничего не ответила. Глянула испуганно, встала коленями на лавку, выглянула за окно. Выпала крепкая роса, от леса тянуло холодом, влагой, а в избе сытно пахло берёзовым углём. Манили утренние огоньки на лугах, влекла серебряную нитку бледная луна: протяни руку и схватишь.
Рано тебе за огоньками. Рано пока. А когда-нибудь и можно будет. Ну, что молчишь? Немая, что ли?
Девочка помотала головой, но так и не заговорила. Обыда махнула рукой: и не таких чудес навидалась, пока искала преемницу. Кого крала, кого выхаживала, кого с са́мой границы вытаскивала по лунной смётке . Ничего. Пообвыкнется разговорится.
Вот тебе рубаха. Вот тебе сарафан. Снимай свои лохмотья.
Девочка нахмурилась, вжалась в стену. Обыда вздохнула да бросила. Уговорами делу не поможешь, силой только хуже сделаешь.
Не хочешь не надо. А всё ж лучше б переоделась. В своих-то обносках где только не бегала, а земля сейчас мокрая, грязь всюду какая.
Выложила на лавку крепко выбеленный, выстиранный в семи водах с чистотелом сарафан и отвернулась, принялась накрывать на стол. Когда обернулась, увидела, что девочка всё же стянула свои одёжки, натянула чистые.
Руки помой. Все в крови. Упала, видать, где-то или о ветки разодрала.
Девочка кое-как сполоснула в корыте руки. Поёрзав, позволила расчесать гребнем волосы. После того как Обыда вынула из них листья, окатила лавровым отваром, высушила тёплым ветром да заплела косы, волосы заблестели пшеничным золотом, солнечным звоном.
Накинь-ка платок. Зябко.
Изба виновато вздохнула: всегда, как приходил чужой, выстуживало, да ещё похлеще, чем после ночи. Обыда любила, когда ученицы являлись летом: тут прохлада только кстати. Но раз уж явилась осенью что поделаешь. Яга новую ягу не выбирает; новая яга сама приходит, никого не спрашивая.
Когда девочка накинула на плечи вязаную шаль, от растрёпанного найдёныша с кладбища ничего и не осталось. Разве что глаза по-прежнему были затравленные, пустые.
Обыда собрала на стол, но и от мясной похлёбки, и от картошки с грибами, и даже от нежной малины девочка отказалась: молча отодвинула, помотала головой. Еле-еле пощипала пирог, запила чаем. Обыда, не таясь, покрошила в чашку белые лепестки.
Это,
глазастая, для успокоения трава. Га́рмала . Из неё припарки делают, если какая мозоль, и в питьё добавляют, если на душе тяжко.
Мне не тяжко, тихо сказала девочка. Голос у неё оказался тонкий, чистый, совсем птичий. Только спать хочется.
Конечно, хочется, опомнилась Обыда. Мала же. Совсем ещё мала. Привыкла, что прежняя-то, Марийка, почти взрослая. Вязкая волна обиды пополам с жалостью поднялась в груди. А ведь уже две части ритуала провела, третью провести собиралась, почти дотянула, совсем осталось чуточку, и была бы уже настоящая преемница
Ложись. И чего так рано встрепенулась, если недоспала? Как хоть зовут тебя?
Яри́на, ответила девочка, клюя носом. Чашка с мятой опасливо отпрыгнула, дохнув паром.
Обыда, махнув рукой за спину, раскатала лежанку на печи; щёлкнув пальцами, распахнула сундук. Подушка улеглась сверху постели, печка заворчала, греясь. Обыда хотела было кликнуть руки-помощники , да передумала. Подхватила девочку сама («И правда, как травинка») и переложила на постель.
Спросила хрипло, вглядываясь спросонок в лежанку на печи:
Ты, что ли?
Ярина сидела, натянув на колени сарафан, обняв себя за лодыжки.
Ранняя пташка.
Пощёлкивало в пояснице. В слюдяное окно заглядывал тощий умирающий месяц. Обыда запалила лучину, подошла к столу поглядеть на воду в крынке. Ёкнуло внутри. Сколько ни смотрела, каждый раз сердце схватывало: вдруг сегодня? Вдруг сегодня увидится?
Но вода в глиняном кувшине стояла спокойная, светлая, отражала слабую зорьку.
Вставай, раз проснулась, проворчала Обыда, чувствуя, как камень упал с души: посмотрела и ладно, можно дальше жить. Обернулась, а Ярина так и сидит, обхватив коленки. Что как неживая?
Девочка глянула исподлобья. «Непросто с ней будет», мелькнуло в голове, но некогда было загадывать: день уж входил в Лес. Пела, приветствуя солнце, медноволосая Алконост, шумели ёлки, растревоженные вороньём, и первые лучи, занося в горницу тёплую золотую пыль, гладили по щекам и макушке вчерашнего найдёныша.
Вставай, вставай, повторила Обыда, поднимая на приступку печи подошедшее тесто. Подвязалась платком, набрала в пригоршню тыквенных семян. Распахнула окно, разведя створки и занавески, впустила в избу ещё больше света, сквозняк, свежий осенний свист. Высыпала семена на дощечку, и тут же с гомоном, с щёлканьем налетели утренние птахи. Вот уже и птицы не ленятся, смотри-ка, поклевать слетелись. И ты давай, Ярина.