С тех пор общественное положение Писающего Мальчика, в отличие от положения самых знатных вельмож, полагавших себя не менее высокопоставленными особами, чем он, продолжает лишь улучшаться. Брюссельцы назвали его старейшим жителем города, точно так же, как армия нарекла Латур д'Оверня первым гренадером Франции: курфюрст Баварский, имевший честь быть ему представленным, подарил ему полный гардероб и дал ему в услужение камердинера, который должен был одевать и раздевать его. Людовик XV, желая загладить оскорбления, нанесенные статуе несколькими французскими гвардейцами, в 1747 году объявил его кавалером своих орденов и подарил ему костюм придворного, шляпу с плюмажем и шпагу; и наконец, в 1832 году городской совет единодушно решил даровать ему право ношения мундира офицера национальной гвардии: именно в этом самом знаменитом своем наряде он предстает с тех пор
в день праздника города, приходящийся на середину июля. Не стоит и говорить, что в течение всего того времени, когда он облачен в одежды, он прекращает свою оросительную функцию, а тотчас же по окончании праздничного гулянья возобновляет ее к великой радости толпы.
3 октября 1817 года Брюссель проснулся и впал в растерянность: ночью его палладиум исчез. Сначала подумали, что он остался недоволен церемонией своего последнего торжественного появления перед народом и отправился предложить свои услуги другому городу, способному в большей степени выражать свою признательность. Но, справившись у его камердинера, узнали, что накануне в процессе раздевания он не выказал никаких признаков недовольства; и тогда все стали приходить к мысли, что действия, в результате которых Писающий Мальчик исчез из поля зрения горожан, нельзя приписать его доброй воле; вследствие этого правдоподобного умозаключения полиция начала расследование и обнаружила статую у бывшего каторжника по имени Ликас, который ее и украл. Велико же было ликование в тот день, когда объявили эту радостную весть: стреляли из пушки, как после разрешения королевы от бремени, и город был иллюминирован. И наконец, 6 декабря 1818 года, после почти годичного отсутствия, Писающий Мальчик был торжественно водружен на свой пьедестал, где, едва заняв привычное место, он радостно возобновил свои функции, словно ничего не произошло, и откуда, благодаря надежной охране, он с тех пор больше не исчезал.
Что же касается Ликаса, то, как он ни изображал особое почитание старейшего жителя города, пытаясь оправдать своим пылом совершенный им поступок, его, тем не менее, вновь отправили на каторжные работы.
Поскольку я располагал уже почти всеми фактами биографии Писающего Мальчика и к тому же время поджимало, мы направились в сторону дворца принца Оранского; дворец сохранил свое прежнее название, так как принц Вильгельм, которому он принадлежал на правах личной собственности, не пожелал после 1830 года ни уступить права на владение им, ни вынести из него мебель, вероятно надеясь однажды вечером вернуться в него, так же как однажды утром он покинул его.
Войдя в переднюю, мы вынуждены были подвергнуться процедуре, необходимость которой я оценил лишь позднее: нам было предложено надеть поверх сапог такие огромные мягкие туфли из грубого войлока, что это тотчас же заставило нас отказаться от нашего привычного способа передвижения. Начиная с Адъютантского зала ходить уже невозможно: приходится скользить, как на коньках; к тому же эти упражнения выполняются на великолепном паркете, сделанном из древесного капа, и без этой меры предосторожности сапоги оставили бы на нем царапины: это по-настоящему аристократические полы, по которым можно ходить лишь тем, кто обут в бархат и шелк. Впрочем, неловкость, вызванная этим новым способом передвижения, сразу же забывается, когда оказываешься перед тремя шедеврами, представляющими три различные школы "Мадонной" Андреа дель Сарто, автопортретом Рембрандта и великолепной головой кисти Гольбейна.
В соседнем Голубом салоне "Поппея" Ван Дейка и портрет Дианы де Пуатье, который приписывают Леонардо да Винчи; чуть дальше, в обеденной зале, висят два портрета Ван Дейка и два Веласкеса: все четыре настоящие шедевры, и подобными не владеет, наверное, ни один музей. Наконец, в салоне Придворных дам находится прекрасный "Святой Августин", автора которого я не могу вспомнить, и одна из тех чудесных картин Перуджи-но, которые за проникновенность и выразительность я предпочитаю картинам его знаменитого ученика, художника с ангельским именем и божественным талантом.
Я не стану говорить о консоли и чаше из малахита, которые одни стоят 500 000 франков, ни о столе из ляпис-лазури, которую, как говорят, оценивают в полтора миллиона. Это уже дело декоратора, а не художника.
Выйдя из дворца, я увидел человека, который по внешности показался мне французом; он, со своей стороны, остановился и стал меня разглядывать; тогда, опасаясь, что он подойдет ко мне, я бросился в Парк, ибо соотечественник это худшее из того, что может встретиться в Брюсселе. Это утверждение требует пояснений, и я поспешу их дать.
Во все времена Брюссель предоставлял убежище изгнанникам: Мария Медичи, отправленная в ссылку собственным сыном, приехала туда просить гостеприимства у Изабеллы; Карл, герцог Лотарингский, укрылся там, изгнанный из собственных владений своими подданными; Кристина, сложив с себя корону Швеции, отреклась там от лютеранской веры; и наконец, Карл II и его брат герцог