зеленоватые ниточки или, скорее, световые нити, словно сотканные из чистого эфира или ожившего лунного света. Они пульсировали слабым, едва заметным внутренним свечением, и я почти сразу поняла, что именно они вызывают то самое покалывание, едва касаясь моей кожи и передавая ей какую-то невидимую энергию.
Было так интересно, так абсурдно и завораживающе наблюдать за этими таинственными нитями, за тем, как они извиваются и переплетаются в воздухе, словно живые, разумные существа, следуя за движениями руки, что я даже не сразу обратила внимание на нечто гораздо более важное. Однако после каждого едва ощутимого прикосновения этих эфирных нитей по всему моему телу разливалось удивительное, ни с чем не сравнимое облегчение. Казалось, каждая клетка, каждый застывший нервный рецептор вздыхают с благодарностью, сбрасывая с себя оковы долгого оцепенения. Ощущения в теле становились всё более реальными, менее отстранёнными, стирая грань между сном и явью. Исчезала прежняя давящая тяжесть, приходило приятное, лёгкое тепло, и постепенно, очень медленно возвращалось долгожданное чувство связи с собственным физическим «я», ощущение целостности, которого мне так не хватало.
Но стоило мне по-настоящему осознать эту чудесную трансформацию, стоило мне попытаться понять, что происходит, как всё внезапно и без предупреждения погрузилось в кромешную тьму. Это было не постепенное угасание света, не медленное скольжение в небытие, а резкий, мгновенный обрыв, как будто невидимая рука просто выключила свет в комнате моего сознания. Я почувствовала сильное, почти физическое разочарование и глубокое сожаление из-за того, что не смогла досмотреть этот невероятно реальный и захватывающий «глюк», эту фантастическую галлюцинацию до конца. Он был таким живым, таким необычным, таким убедительным, что на мгновение я почти поверила в его полную реальность.
Реальность, та самая, что была до «глюка», возвращалась постепенно, не рывком, не резким толчком, а мягким, медленным наплывом, словно я не очнулась от беспамятства и комы, а просто медленно просыпалась после очень глубокого, исцеляющего сна. Первое, что я заметила или, скорее, не заметила, это отсутствие привычного механического писка аппаратуры, который так долго преследовал меня, сливаясь с собственным сердцебиением и дыханием. Эта тишина была удивительной, почти оглушительной в своей непривычности, и я, не торопясь открывать глаза, стала с максимальной сосредоточенностью вслушиваться в окружающий мир, пытаясь уловить хоть какую-то его частичку.
Я пыталась собрать воедино эту мозаику звуков и ощущений, чтобы понять, где нахожусь, но в голову не приходило ничего толкового, никаких логических объяснений. Последние воспоминания были обрывочными, туманными, а окружающая обстановка ничем не напоминала больничную палату, к которой я, к сожалению, успела привыкнуть. Если бы я была в комнате одна, я бы немедленно открыла глаза, чтобы осмотреться и понять, что происходит, но почему-то что-то глубоко внутри меня подсказывало, что пока не стоит выдавать, что я очнулась. Это было не логическое рассуждение, а сильное, чисто инстинктивное чувство самосохранения, острое предупреждение о том, что лучше оставаться невидимым наблюдателем и не выдавать своего пробуждения, пока я не пойму, кто вокруг и насколько безопасна моя ситуация.
И тут, к моему огромному удивлению, перешедшему в почти безграничную радость, я отчётливо поймала себя на мысли, что могу пошевелить пальцами руки. Сначала левой, затем очень осторожно правой. Затем я попробовала так же осторожно, почти незаметно пошевелить пальцами ног. Они тоже слушались! Мышцы, которые совсем недавно казались чужими и абсолютно неподвижными, теперь отзывались на мои слабые,
нерешительные команды. Это было невероятное достижение, маленький, но ощутимый триумф после долгого царства бессилия. Но я пока боялась пошевелиться по-настоящему, например, пошевелить рукой или ногой, чтобы не разрушить эту хрупкую связь с телом. Я слишком долго пребывала в оцепенении и боялась, что любое резкое движение может внезапно вернуть мне прежнюю беспомощность или, что ещё хуже, выдать моё пробуждение тем, чьё невнятное бормотание доносилось откуда-то издалека, из-за невидимой преграды.
Теперь
Тихая, почти благоговейная тишина, окутывавшая меня до этого, сменилась нарастающим потоком звуков. Послышался тихий шорох шагов, осторожных, но целеустремлённых, и с каждым ударом моего только что пробудившегося, но всё ещё незнакомого мне сердца он становился всё отчётливее. Затем раздался отчётливый, гулкий стук предметов, которые клали или, возможно, бесцеремонно бросали на ближайшую поверхность, скорее всего на стол. Звяканье чего-то металлического, тихий шорох ткани, приглушённый стук чего-то, похожего на глиняный кувшин какофония едва различимых звуков, свидетельствующих о продуманном, возможно, ритуальном появлении.
А потом послышались приглушённые голоса. Тихий, почти заговорщический шёпот, но достаточно громкий, чтобы пробиться сквозь туман в моей голове.
Как как она? Голос, едва различимый из-за шёпота, был до жути знаком. Я узнала его леденящее душу эхо того неистового, почти истерического тона, который наполнял воздух во время тех травмирующих событий, что предшествовали моему пробуждению. В нём слышалось нетерпение, едва скрываемое за вынужденной тишиной.