На этом месте я прервала чтение из-за того, что по спине снова пробежали мурашки. Я поёжилась. Тени на кухне словно бы стали ещё темней, и зловеще зашевелились как живые. Летний ветерок, ласково теребивший лёгкие тюлевые шторы, будто бы похолодел и задул сильнее, неся могильный холод. Где-то недалеко, наверное, у соседнего дома протяжно завыла собака на проглядывающую сквозь облака пока ещё бледную луну.
-Бррр! специально громко, чтобы взбодриться произнесла я и направилась ставить чайник. Это надо запить.
Пока грелся чайник, я трусливо шныряла по квартире, включая везде свет, как делал это в далёком детстве, когда «любимая» бабушка частенько оставляла меня одну в квартире на ночь, уезжая в гости к тётке. С тех пор прошло уже много лет, но боязнь темноты, которую, казалось бы, сумела перебороть, периодически навещала меня в самый неподходящий момент.
В апартаментах Вики свет включить не получилось по той простой причине, что выключатель находился не в коридоре, а почему-то в самой комнате, но даже ради своего спокойствия я не готова была отдирать скотч от двери. Прошмыгнув назад в кухню мимо злополучной двери, непроизвольно ускорилось, так как мне показалось, что по ту сторону кто-то дышит и поскрипывает убитым в хлам ламинатом. Щелчок автоматически отключившегося чайника заставший меня на пороге, чуть резко
не приблизи мою кончину по средствам сердечного приступа. Я взвизгнула, метнулась к дивану, заскочив на него с ногами, и только тогда сообразила, что за звук так меня напугал.
Перевела дух, подождала, пока уймётся бешено колотящееся сердце, и кое-как пересилив иррациональный страх, заставила себя встать, подойти и налить себе чая. Сжав ручку кружки наполненной кипятком в одной руке, а пакетик заварки и плитку шоколада в другой, я бегом вернулась обратно, чудом не расплескав на себя горячую воду. Снова забравшись с ногами на диван, пристроила кружку на обеденный стол, стоящий впритык к моему спальному месту, бросила в неё пакетик с чаем, предварительно оторвав ярлычок с верёвочкой, и положила рядом шоколадку. Всё, к чтению продолжения готова, к тому же осталось не так уж и много, всего половина страницы.
« Как мне неприятно в этом признаваться, но в столь трагической судьбе твоих родителей виновата я и мой ныне покойный супруг. Увы, исправить случившееся мне не дано, но в моих силах восстановить хотя бы справедливость.
Ты, Надежда, приходишься старшей дочерью моему единственному сыну и согласно фамильным традициям основная часть движимого и недвижимого имущества должна по наследству перейти к тебе. На процедуре оглашения моего завещания ты узнаешь, что именно причитается тебе по праву, после чего Егор Всеволодович Давыдов сообщит тебе необходимую информацию о нашей семье, а так же передаст необходимые бумаги. Ещё раз напоминаю тебе, что безоговорочно доверять можешь только ему.
Я же не смею просить у тебя прощения за то, что вольно или невольно причинила, но надеюсь, в будущем ты хотя бы сможешь меня понять. На этом спешу закончить своё послание.
Твоя бабушка, Амелия Эдуардовна Долматова»
Дочитала, отложила письмо в сторону и обеими ладонями обхватила горячую кружку с чаем, с поверхности которого поднимался едва заметный парок с ароматом чёрной смородины. Сделав осторожный глоток, задумалась над прочитанным. Слишком вычурное послание и не особо содержательное, оставляющее привкус недосказанности. Возникло такое чувство, что бабка от кого-то шифровалась. Возможно и глупое предположение, но оно заставило по-иному посмотреть на мою бредовую гипотезу о том, что родительницу моего папаши убили из-за наследства. Во всяком случае, малая информативность письма вполне укладывалась в данную версию. Моё нежелание участвовать в дележе наследства усилилось, только, как я понимаю, выбора у меня особого нет, если не приду на оглашение, меня притащат туда всё равно. Восхитительно!
Чтобы отвлечься от безрадостных мыслей, я сделала ещё один глоток чая и принялась рассматривать фотографии. Всего фоток было двадцать две, на пятнадцати из них была изображена предположительно я в возрасте от рождения и до двух лет. На некоторых фотографиях рядом со мной обнаруживалась миловидная шатенка с неизменно грустным лицом, так полагаю, она и есть моя мать. На оставшихся семи фотографиях так же присутствовала шатенка, но в паре с высоким худощавым блондином, видимо моим отцом, часть из этих фото, если судить по театральной афише, характерных для начала девяностых причёске и одежде, были сделаны до моего рождения. Больничные интерьеры, зализанные в пучок волосы матери и отрешённый взгляд отца наталкивали на мысль, что эти фотографии делали уже в лечебнице для душевнобольных.
Странно, но разглядывая эти фото, я не испытывала ровным счётом ничего. Возможно, если бы я хоть немного помнила свою мать, моя реакция не была бы такой скупой. Возможно. Ещё одной причиной для равнодушия была провалившаяся попытка осознать, что вот эта худенькая, крошечная девочка с короткими, каштановыми кудряшками даже в младенчестве это я. Тётка в детстве меня не фотографировала, и более ранних моих фотографий у неё не было, так что даже не знаю, как выглядела в двухлетнем возрасте.