Ты гляди, Ваня, сколь
земли зря пропадает. А y нас холопов полон двор, даром хлеб жуют. Поверстать бы им ту землю. Пущай пашут. Чай, мы хлебом торгуем, нам то в пользу.
Ну, и баба ты, Анна, удивился Иван. И отколь что берется? Только лишь песни пела, а и тут промысел на уме.
А что? Аль неладно надумала?
Почто неладно. Может, и ладно. Тебе б воеводой быть, не бабой. Обо всем у тебя забота. Просись у великого государя заместо Степки. То-то заживем!
Иван захохотал и, бросив вожжи, обхватил Анну за плечи.
Хошь бороться? Погляжу, может, ты и силой с мужиком равняться можешь.
Анна смеясь отбивалась.
Лошади, как почуяли, что ими не правят, свернули в бок пощипать траву. Телега задела за пенек и чуть не опрокинулась.
Ишь ты, мужик, сказала Анна со смехом. Как правишь? Мало не вывернул.
Иван выскочил из телеги, поправил колесо и вывел лошадей на дорогу.
Вернулись, уж Марица Михайловна с Данилой за ужином сидели.
В Корижемский монастырь, что ль, ездили? спросила Марица Михайловна. Не терпелось ей узнать, куда Иван Анну возил. Почто Фомушку не взяли? Он бы помолился за нас, да и вам веселей бы.
Там, матушка, и своих дураков полно, засмеялся Иван. Сами б на разводку дали. Да мы и не в монастырь ездили.
А куда ж, Вінюшка, на ночь-то глядя?
Девки там по деревням песни поют. Возил Анну послухать.
Что ты, Ванюшка? Чай, Анна баба, не девка. Ей то не пристало.
Э, матушка, пустое. Коли я велю, стало быть, можно. Вон она, может, и здесь во дворе девок соберет, будет хороводы водить да песни играть. Она мастерица.
Уж ты и скажешь, Ванюшка, сказала Марица Михайловна с испугом, чай, то грех. Сатану тешить.
Феония только губы поджала и головой покачала.
Иван в другое время верно бы рассердился. Не любил он, чтоб ему перечили. А теперь засмеялся только, хлопнул Анну по плечу и пошел из горницы.
Все это время Иван был весел. Ни крику, ни побоев на дворе не слышно было. Холопы радовались, думали вот хозяйка так хозяйка, и работа спорится, и хозяина угомонила. Но не долго пришлось им радоваться. И опять из-за соли вышел шум. В этот год Мелеху посылал Иван Максимович продавать соль. Первый раз еще доверил. Но и Мелеха не угодил хозяину, тоже продешевил соль. Изругал его последними словами Иван Максимович и потом к обеду вышел хмурый. Анна Ефимовна подошла к нему ласково и спросила:
Что невесел, Ванюша? Аль напутал чего Мелеха? Не больно прыткий парень, видать. Да и сноровки нет. Кого бы попривычней к делам послать. Коли не пьет нопе Афонька, его б
Не договорила еще Анна Ефимовна, как вскинулся вдруг Иван:
Афоньку! крикнул он. Аль снюхаться поспела с ненавистником? Где он, Афонька тот, аль ведаешь?
Что ты, Иван Максимыч, сказала Анна. Опамятуйся, Твой же доверенный Афонька, первым слугой почитал. К слову я вспомнила. А мне что он, что иной. И не видала его с коих пор. Иван стих немного, сел к столу, ни слова больше не сказал. Анна тоже примолкла. Невесело ей стало. Данилка поглядывал на нее, рожи ей строил, все хотел рассмешить. Но она не смеялась. А Марице Михайловне на месте не сиделось, все оглядывалась на Феонию. Та стояла в углу за лавкой, покачивала головой и заводила вверх глаза.
Как только все пообедали, богу помолились, Марица Михайловна сказала сыну:
Ванюшка, родной мой, не проводишь ли меня до моей горницы? Ноги ноне вовсе не ходят.
Хотел было Иван Максимович Данилку послать бабку проводить, да поглядел тот около мачехи вьется. Взял мать за руку и пошел с ней.
Марица Михайловна шепнула Феонии, чтобы та дверь заперла и никого к ней не пускала. Сама села на лавку, Ивана Максимовича притянула к себе и сказала ему тихонько:
Иванушка, лежит у меня на сердце словечко. Да не знать, как и сказать-то. Боюсь, не осерчал бы. А и смолчать грех. За Данилкой приглядывал бы, Ванюшка. Молод еще парень. Несмышлен. Осторожки-то вовсе нет.
На что ему осторожка-то? Чай, в своем дому живет, сказал Иван.
Ох, Ванюшка! И в своем дому подчас беда сторожит. Один сын-то у тебя. Неровен час, случится что. Неспроста Анна Дуньке дала Данилушкину рубаху шить.
Какую рубаху? Какой Дуньке?
Да Дуньке-златошвейке. Сговор, вишь, у Анны с ней был, чтоб Данилке рубаху шила.
Ну?
А Дунька та ревела, как Анна ее в лес за корнем посылала, чтоб в ту рубаху вшить. Я ту рубаху велела выкрасть.
Ну? И правда в ей корень?
Не, Ванюшка. Хитра чародейка. Прознала, видно. Корень-то выняла, а видать на вороту-то шов вовсе вкривь.
Ну, коли корня нет, так и говорить не о чем. Да и чего Анне изводить Данилку? Чай, он ей не помеха.
А своих сынков
сказывала заживет, коль не больно сильно разъело. Почто тут-то спишь? Склизко да дымно. В избу ж тебя Надейка взял.
Согнал, сказал тихо Орёлка.
Почто?
А вот как ты намедни приходила в лесок, робята лепешки-то и увидали, что ты дала. «Отколь да отколь», а я не сказываю. Ну, бить меня почали. Наушник, в хозяйские хоромы-де бегает, наносит. То-то и сунули к нам того пащенка. Надейка вступился было, так и его лаять почали.
Чего его-то?
Чего-де доводит про цырени да про трубы. Пущай и вовсе сгинут, к псам их. А меня с избы согнали. Посулили, коль вновь захватят, в рассол кинут. Злые, ровно псы, «Так тебе и надобно, зажился в хоромах. Хлебни-ка нашего житья». Помру я тут, Дунька. Не руки одни, глаза, вишь, разъело вовсе, и по телу ровно парша пошла. В пёкле и то, надо быть, лучше.