Спешу к колодцу, приношу ведро свежей, пахнущей талым льдом воды, умываюсь, поднимаю дочь и сына, тороплю скорей, скорей на завтрак в дом Ковалевых.
3
Заходи, заходи...
Ей уже за семьдесят, но еще подвижная: успела приласкать моих детей, похлопотать на кухне, подсказать снохе жене приемного сына, какую посуду надо убрать со стола после завтрака и какую поставить к чаю, сама спустилась в подпол за вареньем из огородной земляники и вот сидит рядом со мной.
Приемный сын Сеня у меня из детдома. Взяла сразу после извещения о гибели Миши. Кормились на пенсию и огородом. А теперь Сеня сам хорошо зарабатывает. Трезвенник и старательный. Уговариваю их, чтоб поскорей внука мне подарили...
В доме стало тесно и душно. Решаем перенести стол во двор. Свертывать разговор до чая у сибиряков не принято. Первая чашка на блюдце только для обдува самая горячая, вторая для размочки языка, после третьей расстегивай воротник и выкладывайся «душой нараспашку». Мне предстоит рассказать о боях под Москвой, об участии сибиряков в освобождении Калуги, о подвиге Миши Ковалева. Именно этого ждут от меня его мать, родственники, соседи. Ждут терпеливо, покладисто куда я перевожу взгляд, туда и они смотрят.
Кто-то уже взял за уши самовар, когда на пороге появился высокий, ладно скроенный мужчина неопределенного возраста. Неопределенного потому, что моложав, подтянут, выправка почти солдатская, в гимнастерке, талия перехвачена широким ремнем, но бородатый. Борода с проседью, напоминает по цвету и форме деревянную лопату с выщербленным острием. Под бородой поблескивает
медаль «За оборону Сталинграда». Смотрю ему в глаза. Где-то встречался с таким взглядом, но не могу вспомнить где. Он приближается ко мне с протянутой рукой, собирается что-то сказать. Перед ним встает хозяйка дома:
Погоди, Митрофаний, выбирай место на завалинке. Сейчас все туда выйдем.
Тот помялся и вышел.
Кто это? спросил я.
Из Рождественки, потом поясню, тихо ответила она и, подумав, громко добавила: Он обещал мне Михаила вернуть.
Дух, а не тело, заступилась за Митрофания еще сравнительно молодая женщина, что притулилась на конце скамейки возле печки.
А ты, Аннушка, этот дух хоть раз за руку держала?
Окстись, Прохоровна, не рушь веру в людях. Дух-то уже пришел к тебе в дом.
Женщина, глядя на меня, перекрестилась. Я почувствовал себя неловко. В открытом окне показал свою голову Митрофаний.
Сущую веру в дух грешно понукать, поддержал он Аннушку и, помолчав, уточнил: Дух верных патриотов Руси живым словом в людской памяти живет.
Оптом, сразу покупкой занялись, упрекнула их Ксения Прохоровна и, перехватив поднятый кем-то со стола самовар, повернулась к открытому окну. На-ка вот, духовник, подержи, да не ошпарься, пока мы стол выносим.
Жар через окно, покорность через порог... Твоя в доме власть, готов служить, согласился тот, принимая самовар.
К чему он так сказал, я не понял, но тут же заметил, что к его голосу прислушиваются все, кроме хозяйки дома. Ему не откажешь в умении привлекать к себе внимание и внешностью, и замысловатыми изречениями. Бросил вроде невзначай какую-то непонятную фразу, блеснул сталинградской медалью на груди и... Теперь следи за ним зачем он пришел незвано-непрошено? Так и есть, Ксения Прохоровна взглядом и жестами дала мне понять, что не звала его на эту встречу, но, коль пришел, не выгонишь. И уже на пороге предупредила меня:
Смотри, прилипнет к тебе, не отстанет, как тень, а возле него всякие одонки ошиваются. Всюду с медалью за Сталинград себя показывает...
Теперь я почти уяснил суть слов матери Миши Ковалева, сказанных при утренней встрече возле гостиницы. Я боялся, что она сурово и строго будет осуждать меня за смерть сына, но пока вижу в ней доброжелательного советчика.
Три раза доливали самовар с электрическим подогревом. Чаепитие и разговоры затянулись до жаркого солнца. Услужливая Аннушка принесла из погреба соседнего двора квасу в туеске, холодного, даже берестяные стенки запотели.
Испробуйте, холодненький, на хлебных отрубях, сказала она, подвигая ко мне туесок.
Негоже, остановила ее Ксения Прохоровна. Жар жаром гасят, а ты лед предлагаешь, без голоса человека хочешь оставить. Небось еще «молочком от дикой коровки» скрепила?
Проверь. Думаешь, только ты одна трезвенница?
Ладно, помолчи, дай человека дослушать.
Рассказываю все, что помню о Мише Ковалеве, о его подвиге. И когда моя устная повесть о нем дошла до прощального салюта, я встал. Поднялась и окаменела рядом со мной его мать. Отодвинули от стола табуретки и скамейки. Поднялись и те, кто сидел вдоль завалинки, на перевернутых кадушках, на бревнах разобранной стайки. Все стоят опустив голову, будто перед ними не стол посреди двора, а надгробие над братской могилой, где похоронен замполитрука Михаил Ковалев.
И тут я уловил, что допустил какой-то просчет в угоду Митрофанию. Если все стоящие были неподвижны и смотрели только себе под ноги, на землю, то он жадно, каким-то торжественным взглядом фиксировал свое внимание на мне и стоящей рядом со мной матери Миши Ковалева. В его глазах читалось: «Вот убедитесь, люди, в правоте Митрофания, не считайте его убогим, он знает, как надо утверждать веру в дух и кого брать себе в помощники в таком деле». Значит, я сработал на него. Надо быть действительно осмотрительнее. И еще: нельзя мне уезжать отсюда так скоро, как планировал.