Уйди, Рыжик, не мешай, прикрикнул я нестрого и отбросил шапку в сторону.
Рыжик побежал, достал ее из лужи и принес мне. Вот это то, что надо.
Я быстро дал ему одну из конфет, которые для него же и носил на всякий такой случай, и снова бросил шапку, приговаривая:
Подай, подай.
Рыжик приносил мне шапку, потом палку. А вслед за командой «подай» я говорил:
Ищи!
И Рыжик искал.
Так он научился подавать, искать, и не только предметы, но и дичь.
Бывало, на вечерней зорьке, уже затемно, палят соседи-охотнички, падает убитая дичь в траву, где уж ее найдешь. А Рыжик тут как тут. Гляжу, не стрелял я, а он мне откуда-то утку тащит. Ну молодчина.
Был он очень смышленым, этот большой добрый пес Рыжик. Долго со мной жил. Делил я с ним и радости, и огорчения. Спал в обнимку в шалаше, коротая холодную ночь на охоте.
Как-то шел я на дальнюю протоку с ружьишком встретить перелет. Полуденное солнце светило ярко, но его косые лучи не изнуряли. Осень у нас ранняя, холодная. Шел не торопясь. Миновал поляну, усыпанную брусникой. Ее было столько, что некуда ступить. Были бы крылья, перелетел бы над этим ярко-красным ковром, чтобы не задеть, не смять ни одной ягодки. За поляной началось мелколесье. Кусты жимолости гнулись до земли от спелых ягод, местами ягоды осыпались и лежали на тропе чернильными пятнами. Тропа прямая, еле заметная: то ли звериная, то ли охотничья. Идти по ней легко и мягко.
Пора великолепная: немногие стайки певчих, что гнездятся у нас на Севере, уже улетели; воздух напоен тишиной и ароматом осеннего леса; дышится и думается легко.
Где-то рядом просвистел табунок, но я не смотрел вверх, мое внимание привлек свежий, очень четкий след медведя.
«Наверно, пошел к протоке», подумал я.
Сейчас самое время ловить рыбу на мелководье. Вялая, выбившаяся из сил на многочисленных порогах, она почти бездвижна. Вот вспыхнувший костром куст рябины, ягоды оборваны: мишка лакомился. Я почти ощутил его присутствие. На всякий случай загнал в ствол жаканы. Авось вместо уток принесу медведя.
Раздался лай Рыжика. От неожиданности я вздрогнул, крепче сжал ружье. Пес лаял незнакомо, зовуще, с повизгиванием. У лисьей норы, например. Рыжик лаял нетерпеливо, скуля с досады; на кошку отрывисто, громко, для испуга; возле гаража звонко, предупреждающе, а с приближением чужих злобно, с надрывом.
«Может быть, облаивает медведя», подумал я под впечатлением увиденных следов.
Я взвел курки и осторожно, крадучись двинулся на голос.
Сквозь чащу под рябиной я увидел малыша, которому было от силы три года. Он сидел и беззвучно плакал. Рыжик лежал перед ним.
Фу! крикнул я, думая, что пес напугал мальчонку.
Рыжик перестал лаять.
Ты что, малыш? спросил я, подходя. Тебя собачка напугала?
Не-ет.
А где же мама?
Не знаю.
А как ты сюда попал?
Малыш молчал, лишь смотрел на меня мокрыми, большими, испуганными глазами. Вопрос был глупым. За пять километров от поселка, в лесу, на звериной тропе.
Эй! крикнул я. Кто здесь? Кто меня слышит!.. Эй Отзовись!..
Тишина. Такая тишина, будто кричал в пустыне.
Когда я поднял мальчика на руки, Рыжик лизнул меня, повилял хвостом и скрылся в кустах.
По тропе мы направились к поселку. Через полчаса открылась знакомая брусничная поляна.
Я внимательно осмотрелся и увидел ведерко.
«Ягодники», мелькнула мысль.
Вот здесь где-то, наверно, твоя мама, успокаивал я малыша. Э-эй! Э-ге-гей, кто живой!
Откуда-то издали послышалось:
Коля! Коля!
Вскоре на поляну выбежал Рыжик, а за ним женщина. Бледная, залитая слезами, она старалась улыбнуться, но улыбка получалась вымученной.
Ах ты мой родной! прижимая к груди мальчика, повторяла она ласковым взволнованным голосом, более похожим на сдерживаемое рыдание. Мой ты хороший
Я уходил незамеченным в сторону протоки, оставляя на брусничной поляне счастливую мать. А ведь на поляну ее вывел Рыжик.
Жил Рыжик зимой в квартире, летом возле сарая. Я его не привязывал. Он не трогал детей, не обращал внимания на женщин, но стоило приблизиться к его территории мужчине, Рыжик тотчас показывал большие белые клыки.
Однажды Рыжик пропал. Это было перед открытием охотничьего сезона. Не было его восемь дней. Поиски ничего не дали.
На девятый день я увидел Рыжика. Он лежал на боку возле своей будки, вытянув длинные худые лапы. Живые, когда-то пытливые глаза его смотрели на меня виновато. Он будто просил прощения: извини, болен, не могу встать. Поприветствовал меня кончиком хвоста, мол, узнаю, приподнял большую тяжелую голову, но не удержал, она упала на землю.
Мне бы, дураку, к ветеринару, а я домой за молоком. Вливал ему в пасть, ощупывал его, гладил, думал, что он просто избегался, отощал, ослаб. Подкормлю, пройдет слабость, и Рыжик будет прежним.
Поздно, уже затемно ушел я от него, а утром чуть свет сварил на молоке манку и пошел к Рыжику. Только сарай был пуст. Где же он? Я обошел вокруг сарая, окликнул, посвистел. Нет. Рыжик не отозвался. За сараем простиралась кочковатая, заросшая травой мокрая тундра.
Забыв, что на мне полуботинки, бродил я по тундре и все звал: