Господин подполковник, обратился он к Оноприенко, не сочтите за труд, но мне надобно свидетельство, подписанное офицерами, о том, что сегодня здесь случилось. Надеюсь, вы понимаете, просьба продиктована служебными обязанностями.
Конечно, согласился командир. Полагаю, Петр Петрович, сказал он мне, вы не откажетесь написать такую бумагу?
"Почему мне писать?" сердито подумал я, но отказываться было неприлично, и я кивнул.
Вот и хорошо, сказал исправник. Я остаюсь с господином Володковичем, а утром заеду к вам.
VII
Через полчаса мы прибыли в деревню.
Федор, освещенный светом полной луны, сидел на пороге и покуривал трубочку.
"Звезд повысыпало, глядите, ваше благородие, сказал он задумчиво. Сколько-то душ человеческих на свете в такую только ночь и видно, но не сочтешь". "Так ты считать пробовал?" спросил я. "Нет, ваше благородие, отвечал Федор. Ни к чему. Это бог знает. Я на свой огонек смотрел". "А где же твой?" Федор указал мне голубую звездочку. "А откуда ты знаешь, что твой огонек, вдруг мой?" "Нет, отрицал Федор. Мой. Мне так отец говорил. С нею рядом другая прежде горела звезда, а как отец помер с тех пор погасла, задул ее, значит, господь. Так что точно моя". "А ты не видал, сегодня никакая не погасла?" "Было, упали две, двое и преставились". "Ну что ж, сказал я, убедил", и рассказал про самоубийство Северина. "Жалко, вздохнул Федор. Ведь зря, верно, ваше благородие". "Да, ответил я. Зря".
Я вошел в дом, зажег свечу, достал из чемодана блокнот и сел писать бумагу для исправника.
"Мы, подписавшиеся ниже офицеры 3-й гвардейской коннооблегченной батареи 2-го дивизиона, свидетельствуем следующее происшествие. Будучи 7 сентября приглашены к помещику Володковичу, мы, а также члены его семьи, помещик Красинский, уездный исправник господин Лужин услыхали" Тут я задумался, стараясь припомнить положение стрелок на часах в минуту выстрела. Наконец я вспомнил и записал: "услыхали без пяти минут десять вечера пистолетный выстрел в близком от дома удалении. Слуга, посланный господином Володковичем узнать причину стрельбы, скоро вернулся" Нет, он нескоро вернулся, подумал я, он в половине одиннадцатого вбежал. И я зачеркнул слово «скоро»: "вернулся спустя полчаса и сообщил, что в беседке на прудах лежит старший сын господина Володковича, сам в себя стрелявший. Бегом достигнув беседки, все вышеназванные лица увидели там труп несомненного самоубийцы"
Вошел Федор и сказал за моей спиной:
Дед, как тут у вас, конокрады не водятся, коней наших не уведут?
У нас тихо, отвечал с печи мельник. Наезжал один, так его еще в запрошлый год соседние мужики убили.
Вы не спите? спросил я хозяина.
Лежу вот, ответил мельник. Какой сон в старости. Одно название.
"А помещика Володковича знаете?" "Кто его не знает". "Он хороший человек?" "А кто среди панов плохой, все хорошие". "А как он, добрый?" "Добрый, добрый. Как все паны. Про их доброту и сказка есть".
Какая же? заинтересовался я.
А вот в праздник встретились в корчме пан Гультаевич и пан Лайдакович. Выпили, глаза повылазили, и пан Гультаевич говорит: "Знаешь, какой я добрый, таких добрых во всем свете нет!" А пан Лайдакович отвечает: "Твоя, брат пан, правда. Ты добрый. Но я добрее". "Нет, говорит Гультаевич. Хоть ты и добрый, но я добрее, чем ты". "Как ты можешь, пся крев, кричит пан Лайдакович, говорить, что ты добрее, если самый добрый я". "Ах, ты добрее, хам тебе брат!" и Гультаевич за саблю. И Лайдакович за саблю. Стали рубиться. Рубились, пока Лайдакович Гультаевича не зарубил. Уже тот и не дышит. А Лайдакович говорит: "Теперь, брат, не будешь говорить, что ты добрее. Я самый добрый". Вот и пан Володкович добрый, заключил мельник.
Вдали послышался конский топот и стал приближаться. Федор вышел из хаты. Вскоре во двор прискакали два всадника. "Что, Федор, штабс-капитан еще не спит?" узнал я голос Шульмана. "Нет, отвечал денщик, что-то там пишут". "А ты спроси, сказал Шульман, он позднего гостя примет?" "Заходите. Его благородие, я знаю, вам всегда рад".
Вторым всадником оказался караульный канонир. Он тут же и ускакал.
VIII
И мне не спится, ответил я, садитесь, Яков Лаврентьевич. Поройся-ка в чемодане, сказал я Федору, там портвейн должен быть.
Добрая душа Шульман от последних слов повеселел. Он происходил из немцев, но из немцев обрусевших, и цельность тевтонского характера была разрушена в нем влиянием русского окружения, особенно в Московском университете, где он проучился два курса до академии. К добрым немецким свойствам ясности жизненной цели, твердому уму и привычке философствовать примешались их славянские антиподы чувствительность и следование желаниям. Особые чувства он питал к вину, которое, хоть и был доктор, или именно поэтому, по правилам самообмана, считал за лучшее среди целебных средств. Впрочем, немецкое благоразумие удерживало эту русскую страсть в приемлемых пределах.
О чем же, Яков Лаврентьевич, вы хотите поговорить? спросил я, откупорив бутылку. Уж не о психологии ли самоубийцы?
Пустое об этом говорить, сказал лекарь. Достоверным источником такого состояния могут служить лишь записи или рассказ человека, стрелявшего в себя, но неудачно. Все другое наш вымысел. Чувство неудавшейся жизни может быть интуитивным, а потому правильным. Интересно как раз обратное не то, что некоторые стреляются или прыгают в омут, а что многие этого не делают, хотя должны.