Григорий благодарно кивнул. Лоб его чуть разгладился от морщин. Твердый голос жены не оставлял сомнений, она верила обещанию вернуться до зимы.
Варя рассматривала его лицо, запоминая зеленые глаза, густые ресницы, которыми он одарил всех детей. Бороду сбрил, из-за чего изменился. Может, зря сбрил. Глядишь, и с бородой бы служить разрешили. Куда повезут их? Накормят ли в дороге?
Рука ее поправила на шее мужа серую нить, к которой был привязан крестик. Оба замолчали. Григорий опять вздохнул, словно вспомнил что-то. Порывисто обнял Володю, потом шестилетнего Егорку, пободал каждого своим лбом, чмокнул в щеки. Протянул руку, как взрослому, Данилу, не выдержав, прижал к себе. Затем поднял на руки дочь и ужаснулся от пронзившей только сейчас мысли, что может детей не увидеть больше. Война, говорят, не выбирает, кого оставить жить, кого нет. Неужели, уйдя от околицы, он не вернется сюда? Неужели найдет последнее пристанище где-нибудь на чужбине, даже не на родовом погосте? Холодок пробегал волнами у Григория внутри груди, а дети смотрели на него и ждали какого-то особенного успокоения. Что им сказать? Тем более когда все слова вылетели из головы.
Егорка, узнаю, что хлебом бросаешься Вернусь, будет тебе суровое наказание, грозно сдвинул брови Григорий. Даня, остаешься за меня. Не переусердствуй с ремнем только.
Ребята засмеялись. Варя через силу улыбнулась.
Давайте, товарищи, на подводы садиться, пронзительно закричал начальник тракторной станции, назначенный старшим колонны отъезжавших.
Никто головы на крик не повернул. Минута сродни целой жизни. Не кричи, дай проститься.
В городе ждут нас, товарищи! По подводам рассаживайтесь, начальник уже не кричал, просил негромко. Товарищи, ждут нас.
От странной команды-просьбы все словно окаменели. Сразу прекратились разговоры, причитания, и в воздухе повисла гнетущая тишина. Через мгновение одиннадцать человек дружно развернулись и направились к трем подводам. Побросав в них дорожные заплечные мешки, торопливо зашагали от околицы по пыльной дороге в синие дали. Может быть, уходившие и впрямь спешили в город, а может, хотелось прервать прощальные вздохи. Долгие проводы, говорят, лишние слезы.
Тьфу! Какой дурак придумал здесь окопы рыть? возмущался еще утром тридцатилетний командир роты Евстафьев. Для немцев мы как на ладони. Тактика японская! Не товар же мы на прилавке! Нет, надо менять дислокацию.
Менять?! Не сапоги на базаре выбирали: левый впору, правый туго. Здесь другое. Наверно, в череде боев Евстафьев забыл, что сам же несколько дней назад приказал подчиненным: «Окопаться!» а потом добавил: «Роте углубиться в землю. И ходы поглубже ройте, иначе не будет вам ни еды, ни санитара, а только одна вечная память». Что оставалось делать? Ворчали, но вгрызались в каменистый «прилавок». Бойцы побаивались высоченного роста комроты, горячего на руку. Не приведи боже разозлить его в пылу боя: разберется с виновником на месте по законам военного времени.
Под командованием своенравного Евстафьева бойцы отражали неожиданную вечернюю атаку «гостей» в темно-зеленых мундирах. Их явилось не счесть, как шершни налетели. Видимо, очень хотелось
им в этот вечер заночевать в русских блиндажах, а не на продуваемой холодным ветром высоте.
Заняв позицию для стрельбы, Григорий повел огонь по замаячившим перед ним фигурам наступавших. Отдельные из них вдруг оказались совсем близко. «На, супостатина!» буркнул Дорошев и срезал одного из набегавших. Вскоре услышал за спиной громкое пыхтенье. Подумал, что сосед по окопу, земляк Иннокентий Бойцов, в коротких обращениях между собой Кенька, куда-то заторопился.
Кень, куда ты? бросил через плечо.
Земляк не ответил, и это молчание подтолкнуло Григория обернуться. Ах, вовремя! Фриц в угловатой каске, с завитушками усов на широком, как сковорода, лице, целился в него, Григория. Усатый держал, тяжело дыша, на уровне своих глаз немецкую длинностволку «Маузер» и отчего-то не жал на спусковой крючок. «Как он здесь очутился, холера? Пальнет мне прямо лоб!» искрой пронеслось в мозгах вчерашнего тракториста, из-за чего он выстрелил сам, не целясь, навскидку. Не промахнулся. Не зря учили стрельбе под Горьким перед отправкой на фронт. Фашист дернулся, попятился назад и сполз по окопной стенке на землю, где замер со окрещенными на животе руками. «Фу-ты! Напугал», подбородок Григория дрожал. Почему не выстрелил усатый немец, осталось загадкой. Может, и пытался, да осечка вышла.
Треск выстрелов, крики с привычными русскими выражениями, гортанные возгласы врагов разносились по всей линии обороны. Рядом мелькнула тень. Григорий насторожился, завертел головой. Никого. Присев на корточки, начал снаряжать магазин очередными пятью патронами. Поглядывал по сторонам, не подползает ли какой «таракан»? Нет, не видать. Только щелкнул затвором, как сверху кто-то бросил песком. Неужели опять оказался под вражьим прицелом? Вскочил. Повел стволом винтовки. Слева, по кромке бруствера, мелькнула чья-то нога в ботинке. Рядом показалась нога в сапоге. На краю окопа кряхтели, сплетясь телами, двое. Из-под них и летел песок. Кто с кем схватился? Поначалу Григорий даже растерялся. Попади в сумерках в своего, чем оправдываться после? Прислонив винтовку к стенке окопа, ухватился руками: правой за чей-то воротник, левой за подвернувшийся ремень одного из копошившихся. Дернул что было сил на себя: «Разберемся» Вниз скатилась пара так и не расцепившихся тел.