И только Бенедетта, припомнив книгу Пьера, прошептала, устремив на него взор:
Бедняжки! Как это грустно! Но почему бы не сходить туда опять?
Пьер, который сперва испытывал какую-то неловкость и слушал рассеянно, был до глубины души потрясен рассказом Дарио. Он переживал сейчас то же, что в дни своей апостольской деятельности, своего пребывания в гуще парижской бедноты; сердце его защемило от жалости, когда и тут, в Риме, он столкнулся со страданиями обездоленных. И, помимо воли, у него вырвалось слишком громко:
О, синьора, возьмите меня с собой, пойдемте вместе. Это так меня волнует!
Все взгляды обратились к аббату, его закидали вопросами, он почувствовал, что присутствующие обеспокоены его первым впечатлением, его мнением об их городе, о них самих. Ему советовали не судить о Риме по внешнему облику. Как все-таки понравился ему город? Что он успел в нем повидать? Что о нем думает? Пьер вежливо отнекивался, ссылаясь на то, что ничего еще не видал, даже не выходил из дому. Но все настаивали еще усерднее, и молодой священник отчетливо ощутил, что на него пытаются повлиять, стараясь внушить ему любовь к своему городу и восхищение им. Его осыпали советами, заклинали не поддаваться убийственному разочарованию, вооружиться терпением и ждать, когда Рим раскроет перед ним свою душу.
Как долго рассчитываете вы пробыть у нас, господин аббат? учтиво спросил чей-то приятный звонкий голос.
Спрашивал монсеньер Нани, он сидел в темном углу и заговорил впервые. Пьер уже давно заметил, что, с виду внимательно слушая болтовню старой дамы, сопровождавшей Челию, прелат не сводит с него очень живых синих глаз. Прежде чем ответить, Пьер взглянул на прелата; он увидел сутану с пурпурной каймой, лиловую шелковую перевязь вокруг пояса, отметил моложавую осанку Нани, хотя тому было уже за пятьдесят, его все еще русые волосы, прямой и тонкий нос, очень изящные и твердые очертания рта, ослепительно белые зубы.
Недели две, возможно три, монсеньер.
Вся гостиная зароптала. Как! Три недели? Он рассчитывает познакомиться с Римом за три недели! Да на это потребуется полгода, год, десять лет! Первое впечатление ошеломляет, чтобы оправиться от него, необходимо побыть подольше.
Три недели! пренебрежительно, как обычно, повторила донна Серафина. Разве можно узнать и полюбить наш город за три недели? К нам возвращаются именно те, кто наконец нас узнал.
Не разделяя общего возбуждения, Нани ограничился только улыбкой. Он слегка помахал тонкой кистью руки, выдававшей его аристократическое происхождение. Пьер скромно пояснил, что приехал, чтобы похлопотать по одному делу, и как только с этим делом будет покончено, он уедет. Прелат, все так же улыбаясь, заключил:
О, господин аббат, конечно, задержится. Надеюсь, он пробудет здесь, к нашему удовольствию, не три недели, а много дольше.
Хотя слова эти были произнесены учтиво и спокойно, они встревожили молодого священника. Что ему известно, этому прелату, что он хотел сказать? Склонившись к дону Виджилио, который молча сидел рядом, Пьер тихонько спросил:
Кто он такой, монсеньер Нани?
Но секретарь ответил не сразу. Его иссушенное малярией лицо посерело еще больше. Обведя присутствующих горячечным взглядом, он убедился, что за ними никто не наблюдает, и только тогда прошептал:
Асессор Священной канцелярии.
Этого пояснения было довольно; Пьер уже знал, что асессор, молча присутствующий по средам на заседаниях канцелярии, вслед за тем, вечером, является к его святейшеству с отчетом о делах, которые обсуждались в тот день. Эта еженедельная аудиенция, этот час, проведенный наедине с папой и позволяющий касаться любых вопросов, ставит асессора в особое положение, дает ему значительную власть. И к тому же должность эта соответствует кардинальской, асессор может быть впоследствии
возведен в кардинальский сан.
Монсеньер Нани казался человеком очень простым и любезным; он посматривал на молодого священника так ободряюще, что тот счел своим долгом опуститься возле него в кресло, которое наконец покинула старая тетушка Челии. Разве такая встреча в первый же день с могущественным прелатом, чье влияние, возможно, откроет перед ним все двери, не предзнаменование победы? Пьер был весьма растроган, когда Нани почти сразу учтиво спросил его с видом глубокой заинтересованности:
Итак, любезный сын мой, вы написали книгу?
И, вновь поддавшись увлечению, забывая, где он находится, Пьер доверчиво рассказал, как вспыхнула в нем жгучая любовь к страждущим и обездоленным, вслух размечтался о возрождении христианской общины, заранее торжествуя победу обновленного католицизма, который станет религией вселенской демократии. Мало-помалу голос Пьера зазвенел, и в суровой старой гостиной наступило молчание; все с возрастающим удивлением и леденящей холодностью прислушивались к словам аббата; тот, однако, ничего не замечал.
Наконец Нани тихонько прервал его; неизменная улыбка, в которой жало иронии было почти неощутимо, скользила по его губам.
Разумеется, разумеется, любезный сын мой, все это прекрасно, вполне достойно христианина, ваши помыслы чисты и благородны Но что вы рассчитываете предпринять теперь?