напротив висел старинный фамильный портрет прекрасной девушки в тюрбане; его считали портретом Кассии Бокканера, возлюбленной и мстительницы, той самой, что бросилась в Тибр, увлекая в пучину вместе с телом своего любовника, Флавио Коррадини, и своего брата Эрколе. Четыре лампы освещали спокойным и ровным светом эту чинную, пустую и голую комнату, где не было даже цветов, тускло-желтую, будто ее озаряли унылые лучи заходящего солнца.
Донна Серафина сразу же отрывисто представила Пьера; беседа внезапно оборвалась, и в наступившей тишине молодой аббат ощутил взгляды, устремленные на него, как на обещанную и долгожданную достопримечательность. В гостиной было самое большее человек десять; Дарио стоя беседовал с юной княжной Челией Буонджованни, которая явилась в сопровождении пожилой родственницы, вполголоса разговаривавшей в темном углу с прелатом, монсеньером Нани. Внимание Пьера особенно привлекло имя адвоката консистории, Морано; провожая священника в Рим, виконт, во избежание оплошности с его стороны, счел нужным ознакомить Пьера с тем особым положением, какое занимал в доме этот человек. Морано вот уже тридцать лет был близким другом донны Серафины. Эта связь, некогда греховная, ибо адвокат был женат и имел детей, превратилась, после того как он овдовел, а больше за давностью времени, в связь, с точки зрения света, простительную в одно из тех внебрачных сожительств, которые освящены терпимостью общества. Адвокат и донна Серафина были весьма благочестивы и, разумеется, озаботились об отпущении им этого греха. Итак, Морано сидел, как всегда, у камина, он занимал это место более четверти века; правда, в тот вечер не трещал огонь, как это бывало зимой. Донна Серафина, выполнив обязанности хозяйки дома, тоже заняла свое место по другую сторону камина, напротив адвоката.
Пока Пьер усаживался возле молчаливого и замкнутого дона Виджилио, Дарио что-то громко рассказывал Челии. Красивый, среднего роста, он был изящен и гибок; его продолговатое лицо с крупным носом Бокканера было обрамлено холеной темной бородкой; по скудевшая от поколения к поколению кровь как бы смягчала черты этого лица, придавая им какую-то изнеженность.
О, красавица, поразительная красавица! с пафосом повторил Дарио.
О ком идет речь? спросила Бенедетта, присоединяясь к ним.
Челия, похожая на маленькую мадонну с примитива, висевшего у нее над головой, рассмеялась.
Ах, дорогая, это какая-то бедная девушка, работница, которая нынче повстречалась нашему Дарио.
И князю пришлось повторить свой рассказ. Он проходил неподалеку от Навонской площади и в тесном переулке заметил красивую и рослую девушку лет двадцати; она громко всхлипывала, упав на ступеньки крыльца. Растроганный, главным образом, ее красотой, Дарио подошел ближе, и ему удалось наконец узнать, что она работала здесь же, на фабрике искусственного жемчуга, но наступила безработица, заведение закрылось, и она даже не решается возвратиться к родителям, такая там нищета. Она подняла на Дарио полные слез глаза; они были так прекрасны, что молодой человек поспешил достать из кармана немного денег. Девушка, вспыхнув, вскочила и, растерявшись, спрятала руки в складках юбки; взять деньги она не захотела, сказав, что, если синьор желает, он может пойти с нею и отдать их ее матери. Потом она быстро направилась к мосту Святого Ангела.
Но какая красавица! восторженно повторил Дарио. Удивительная красавица!.. Выше меня ростом, сильная, стройная, грудь богини! Настоящая античная статуя, двадцатилетняя Венера! Подбородок чуть тяжеловат, но рот и нос поразительно правильные, а глаза, глаза огромные, прозрачные!.. Голова, как шлемом, укрыта тяжелыми черными волосами, лицо ослепительное, словно позолоченное солнцем!
Все с восторгом прислушивались, охваченные чувством прекрасного, которое, невзирая ни на что, живет в сердце каждого римлянина.
Красотки становятся в народе большой редкостью, заметил Морано. Можно пройти весь Трастевере и не встретить ни одной. Но вот доказательство, что они еще существуют, по крайней мере одна.
А как ее зовут, твою богиню? улыбаясь, спросила Бенедетта, заинтересованная и восхищенная не менее остальных.
Пьерина, смеясь, ответил Дарио.
И что же дальше?
Но тут на лице молодого человека появилось выражение растерянности и страха, как у ребенка, который, играя, увидел жабу.
О, не спрашивай, ужасная жалость Нищета, такая нищета, что страшно становится!
Дарио из любопытства последовал за девушкой к мосту Святого Ангела и, перейдя его, попал в новый квартал, который еще только строился на месте Прати-ди-Кастелло;
и тут, во втором этаже заброшенного дома, одного из тех, что, не успев просохнуть, уже развалились, он наткнулся на ужасное зрелище, от которого у него заныло сердце: целая семья мать, отец, немощный старик дядя, пухнущие с голода дети заживо гнили в невообразимой грязи Испуганно, как бы отстраняя страшное видение, Дарио подыскивал слова попристойнее.
И вот я сбежал, смею заверить, что больше туда не пойду.
Все покачали головами. Наступило холодное, напряженное молчание. Морано произнес в заключение горькую фразу по адресу хищников из Квиринала, единственных виновников народной нищеты. Разве не собираются они сделать министром депутата Сакко, этого интригана, замешанного в разного рода сомнительных авантюрах? Это было бы верхом бесстыдства, предвестием близкого и неизбежного краха.