"Философия старости»! бред легковерных младенцев Остаться бы одному и лежать Лежать, и больше ничего. Думать? Теперь и думать не хочется Только лежать. Слово «хочется» теряет смысл. Я перестаю его понимать, как насытившийся чувство голода. Меня покидают желания Когда и лежать не захочется, что тогда? Что может еще остаться? Что?! «Доживать, а не жить»
Я вдруг подумал: умирают как засыпают емкое сознание становится плоским, потом линейным, после переходит в редеющий все больше и больше пунктир И пустота я ощутил ее в себе крутящую, тошнотворную, взрывчатую, все перевернувшую пустоту
Внезапная и мгновенная сила словно всосала все мои внутренности, подтянула их к горлу, и опустевшая грудная клетка заполнилась густым, распирающим страхом
Страх тогда отвратителен, когда он сочится тоненькой, хилой струйкой, брызгами кислоты разъедает душу, парализующим ядом проникает в кровь Мощный взрывчатый страх, тот, что приходит не всегда и не к каждому, поит человека небывалой силой, дает ему ясность мысли, реакцию и точность мангусты, вызывает чувство внезапной омоложенности и потому порою оставляет у человека пожизненные впечатления полнокровно прожитых минут. Кто испытал такой страх, знает, что это так. Страх это жизнь! Бывает, что он похож на радость. Я понимаю это теперь. Понимаю, что он-то и вывел меня из состояния отрешенности, безразличия, вернул волю к сопротивлению.
Я крикнул, наверное, слишком громко и слишком истерично ко мне торопливо и испуганно двигались Кавуненко и Пискулов. В руках у Юры была пила, которой он, видимо, только что резал фирн.
Я стоял на коленях. Как и когда успел это сделать не заметил, но почувствовал, что могу встать на ноги в рост. Однако подниматься не стал сообразил, что делать этого не следует: слишком большая нагрузка сразу, можно потерять сознание.
Меня слегка покачивало, и Пискулов, заметив это, сказал:
Ложись, ложись Сейчас «упакуем» в спальный мешок и пойдем вниз
Погоди перебил его Володя. Что, решил?! Он показал пальцем на вершину. И, не дожидаясь моего ответа, хлопнул по плечу Пискулова. Я же говорил выскочит
Надо спускать, Володя
Володя смотрел на меня весело, не обращая внимания на слова Юры. Пискулов не учел: мы с Кавуненко не первый сезон в одной связке
Я потянулся к пиле. Пискулов растерянно убрал ее за спину.
Пилу дай сказал я.
Зачем?!
Дай пилу, тебе говорят! гаркнул на него Кавуненко.
«Двигаться, двигаться! думал я. Это все говорят: и теоретики доктора и практики альпинисты. Только одно лекарство, одно спасение. Что-то как-то делать сидя, лежа, ползком»
Я медленно, осторожно поднялся на ноги. Горы вдруг сдвинулись с места и наклонились вместе с горизонтом, словно я выглянул в иллюминатор заложившего вираж самолета, и, точно балансируя, заходили то вверх, то вниз. Кавуненко подхватил меня сзади и сказал:
Придется идти вниз
Не придется
Я снова встал на колени и на четвереньках потащился к находившемуся метрах в десяти от меня небольшому снежному уступу.
На стенке полуметровой ступени, как на срезе дерева, четко виднелись грязно-серые,
плотно слежавшиеся слои. Снег хорошо пилится. И дело приятное, если здоров, столько же успокаивает, сколько и оживляет. Выпилить снежный кубик со стороной сантиметров в тридцать минута, не больше. Я его резал вечность.
Пила казалась тяжелой, не подчинялась, зигзагами крошила ребро. Я положил ее, решив отдохнуть, а когда взял снова, почувствовал, что она стала намного легче И тогда я увидел, что небо надо мной теплое, а горы веселые и вполне сговорчивые. Я подумал: все, что со мной здесь случилось, все хорошо и правильно.
Первый снежный брусок я еще волочил по снегу. Положил его у входа в пещеру, решив построить здесь стенку на случай сильного ветра. Обратно шел во весь рост! От пещеры до моего карьера не более семи-восьми метров. Только на полпути пришлось отдыхать Снежные опилки летели во все стороны, брызгали мне в лицо и приятно кололись острыми прохладными иголками. Я подставлял лицо ближе.
Каждый раз после отдыха рука моя становилась тверже и уверенней. Но уставал быстро. Очень скоро наступал момент, когда, изнеможенный, терял способность управлять ею. И тогда она двигалась будто сама под действием одного лишь настырного, отупело-бездумного желания. Пила в таких случаях не резала она вяло елозила вхолостую где-то внутри распила, не касаясь зубьями снега.
Когда выдохся окончательно, подумал: «Почему правая? Можно и левой, хоть и труднее Это хорошо, что труднее! Надо левой» Пила идет вкривь и вкось. Ребро получается ломаное, кривое. Но разве я пилю? Я не пилю я качаю кровь, даю ей разгон Трудное дело гонять по жилам собственную кровь! Силы уходят рука немеет, почти не двигается Мне только кажется, что она двигается. Мне только хочется, чтобы она двигалась.
Я бросаю пилу и, растянувшись на спине, отдыхаю. Может, не стоит? Нет. Стоит! Ведь выскочил из самого тяжелого, самого трудного Стоит! Еще час-полтора умной работы! Умной! Без перебора, без переоценки возможностей, понемногу прибавляя время и сокращая отдых, прислушиваясь к себе, как настройщик рояля к инструменту. Я хватаюсь за пилу, и снова лицо мое осыпают снежные брызги.