Характер путешествия определил стиль культпохода.
Во-первых, на Выставку попали через забор (по заборной книжке). «Лишь бы не было собак», сказал Иван. Собак не было.
Во-вторых, напились, наконец, «Выставочного».
В-третьих, поссорились. Ссора началась из-за того, что Ивлев, после всяких племенных коров (с доярками), коней (с конюхами) и мичуринских фруктов (с мичуринцами), вдруг воззрился, закинув голову, на монумент Сталина среди центральной аллеи.
И этого сюда привели поставили. Как племенного производителя, что ли? Чем же его тут, дьявола, кормят? Сенцом, что ли? А поят чем? Кровушкой нашей, наверно!..
Стоит ли говорить о том, что, в-четвертых, их выставили с Выставки. Благо до милиции не дошло. Это был один из последних дней сезона, москвичи валом валили на бесплатную раздачу редкостных фруктов, по этому поводу пьяных было много, на них не обращали внимания.
Сумерки застали компанию на гранитном берегу Московского моря, у Химкинского вокзала, славящегося своим рестораном, но зайти уже не было денег. Ничего, зато выкупались, ныряя прямо с дебаркадера, и протрезвились.
Побывали на Тверском бульваре, в гостях у Пушкина. Поэт стоял, по-прежнему задумчиво, склонив немного набок свою самую умную, как сказал Николай I, в России голову, не смотря в сторону мрачного, серого дома «Известий». Но лик поэта при свете фонарей его собственных, его телохранителей, отлитых из той же бронзы тем же Опекушиным, казался печальней, чем днем.
Главное, пройти около, говорил Дмитрий, и поздороваться, тогда я могу спокойно ехать. Он, уже почти ленинградец, т. е. человек, по гроб жизни не признающий первенства первопрестольной, все же любил Москву, любил бывать в ней и зимой, и летом, бродить по бульварам и площадям.
* * *
Поезд, хоть и не «Красная стрела», но летит стрелой по единственной в мире прямой дороге, натянутой между двумя столицами, как струна. Постепенно нарастает шум, как рокот прибоя, накатывающегося на прибрежный гравий.
Дмитрия томило какое-то предчувствие, хотя ничему «такому» он не привык верить. Почему-то, прощаясь, плакала мать, как будто в первый раз уезжает, и ведь не Бог весть куда. «Быть может, думал он, на этот раз я уезжаю из дому всерьез и надолго» (ему нравились эти слова Ленина о нэпе). Не предстоит ли что-нибудь великое и страшное, грандиозная катастрофа, трагедия, и надо было еще больше, целиком и насквозь, пропитаться южным солнцем, веселым ветром и любовью к жизни, чтобы мужественно устоять во всех бедствиях и остаться самим собою.
Потом он уснул. Ему снились развалины каких-то замков и крепостей, пивные бочки, падающие с неба, шторм на море, зеленоглазая девочка с желтыми косичками, потом еще что-то пока кто-то не крикнул у него над ухом:
Херсон перед нами, господа неврастеники!
Поезд подходил к Ленинграду-Сортировочному, а перед Дмитрием стоял Саша Половский, лучший друг по институту, маленький, каштаново-курчавый, синеглазый минчанин. Он
крепко скрестил руки на груди и смотрел в упор.
Свинья почему не писал?
А ты?
Я другое дело. Я, может быть, был влюблен.
Поздравляю. Вечно в кого-нибудь.
Поздравь свою бабушку. Давай лучше лапу, да хоть посмотрю на тебя Хорош гусь, нечего сказать. Кажется, ты еще способен расти, дубина стоеросовая? Загорел, черт. И глаза совсем какие-то голубые стали. И чуб на месте. Нос орлиный. Нет, зачем я сказал гусь? Орел это да. Курск опять же.
А ты что розовенький такой, Саша?
Да еще в Минске от стыда покраснел
За что же?
Да за любовь свою. Ты же меня знаешь. Ну, никак не мог поцеловать. Так и уехал. А теперь стыдно.
2. Встреча на диспуте
31 августа торжественно были закрыты петергофские фонтаны. Теперь фонтаны будут лить с неба.
На следующий день начались занятия в университете, академиях, институтах, училищах и школах.
Что делает студент, возвращаясь в институт после каникул? Прежде всего, как серьезный мужик хозяйство, он заводит конспекты лекций. Дмитрий старательно вывел на обложках: «История народов СССР», «Западноевропейская литература», «Экономическая география СССР», «Древняя русская литература» все это церковно-славянской вязью с завитушками.
Уж так повелось, что первые месяцы, до Нового года уходили в учебу: ни одна лекция не пропускалась; потом уходили в себя, т. е. ничего не делали. Правда, Саша Павловский никогда из себя не выходил, писал стихи и читал переводные романы западных и американских писателей. Когда же наступала зачетная сессия, рвали и метали: рвали свои конспекты, метались в поисках чужих, бегали по библиотекам, просиживали над книгами ночи напролет. Результаты экзаменов соответствовали стихийным методам подготовки: иногда были блестящие, но чаще «скользящие», еле-еле средние.
Первый год учебы и жизни в Ленинграде они назвали культпоходным: экскурсии в музеи, парки, дворцовые пригороды организовывали, помимо института, сами. Второй год был спортивно-биллиардным, причем последний вид спорта грозил стать самым продолжительным и пагубным пороком, не случись крупного проигрыша с дракой.
С тех пор как отрубило, рассказывал Саша отцу, хорошему своему приятелю, старому бухгалтеру фабрики «Красная нить», и рубил ладонью воздух перед его сизым носом.