И здесь можешь греть.
Нет, это не то. Здесь даже в хорошую погоду не такой край, чтобы греться на солнышке.
Он снова одним духом осушил кружку. Глаза его заблестели, лицо раскраснелось.
Нет, сказал он после паузы, в этом краю круглый год приходится зад в тепле держать. Печальный край. Вот что такое этот клочок Франции. Печальный край. Даже при солнце.
Он тебе сейчас таким кажется.
Майа поднял указательный палец.
Не кажется, а есть. Печальный край. Мерзкий кусок Франции на самом севере. Маленький кусочек Франции, который все время мокнет в воде и садится от стирки.
Он хохотнул и повторил:
Маленький кусочек Франции, который садится от стирки.
Помолчав немного, он сказал:
Налей.
Еще?
Еще. А о чем это мы с тобой говорили, Александр?
Говорили о моей жене.
Ах да, сказал Майа, то-то я помню, что о чем-то интересном шла речь. Ну ладно! Рассказывай ты, черт, рассказывай! Скажи еще раз, какая она у тебя хорошенькая!
Дело в том, сказал Александр, что она чертовски хорошенькая, моя жена. Одно только плохо, добавил он, она считает, что, когда я дома, я с ней мало говорю. Ей, мол, скучно. А я не знаю, о чем с ней говорить.
Говори ей о душе, посоветовал Майа, женщины обожают, когда говорят о душе, особенно если их в это время по заду гладишь.
Ты пьян.
Это с одной-то кружки виски.
С третьей кружки виски
Не может быть! Да на меня такие вещи ничуть не действуют.
Ты пьян.
Не пьян я. А просто грущу. Я грущу потому, что я девственник. Я грустная дева.
Дальше он продолжать не мог, до того его душил смех.
Все равно она чертовски хорошенькая, моя жена, сказал Александр.
Вот, вот, сказал Майа, подымая к небу правую руку, говори мне о своей жене, Александр! Она брюнетка, твоя жена, а?
Он все еще смеялся, но чувствовал, как в глубине души веселье отступает перед страхом и тоской.
Да, брюнетка, а глаза синие.
А плечи красивые?
Александр, стоя у дверей фургона, отрезал тоненький ломтик хлеба.
Да.
А спина?
Тоже.
А ноги длинные?
О, черт! сказал Александр. Какие же у нее ноги!
Он захлопнул дверцу фургона и подошел к Майа.
Красиво, когда ноги длинные, по-моему, сказал он, сразу чувствуется класс. У моей жены ноги длинные, и поэтому она похожа на лилию.
У лилии нету ног.
Я знаю, что говорю. Моя жена похожа на лилию.
Э, дьявол! Хватит говорить о твоей жене.
Ну, ладно, сказал Александр, съешь-ка это.
А что это такое?
Сэндвич, пока ребята не подойдут.
Я не голоден, не хочу.
Нет, голоден.
Поклянись, что я голоден.
Клянусь.
Ну тогда, значит, верно.
Наступило молчание. Майа откусил кусок сэндвича.
Александр!
Чего тебе?
Если я вернусь, я тебе непременно рога наставлю.
Если вернемся, кутнем вовсю.
Да сразу погрустнел Майа.
Он снова усиленно зажевал.
Смотри-ка, вдруг сказал Александр, смотри-ка, кюре возвращается. И тащит два хлеба!
Добрый день! сказал Пьерсон своим приятным голоском.
Александр протянул ему руку:
Привет!
Пьерсон улыбнулся, опустил веки, и тень от его длинных ресниц упала на румяные щеки. Он вручил оба хлеба Александру и, прислонившись к ограде санатория, встал рядом с Майа.
Нет, аббат, ты просто молодец.
Верно, сказал Пьерсон. Говорил он все так же мягко, чуть пришептывая. Должен сказать, я не растерялся.
Он вытащил из кармана коротенькую трубочку и сел. Сдержанный, слегка отчужденный, он походил на кошку, свернувшуюся клубочком и закрывшую в дремоте глаза.
Э, нет, сказал Александр, с куревом подождем. Сейчас будем обедать.
Пьерсон сунул трубку в карман.
А со мной уж никто не здоровается, а? сказан Майа.
Добрый день, Майа.
Нет, не так. Скажи, прошу тебя, понежнее.
Зато виски Дьери слишком нежно.
Не понимаю, при чем тут виски. Ну, прошу, повтори еще раз.
Добрый день, Майа.
Уже лучше, явно лучше. А теперь, будь другом, скажи, пожалуйста, этому жирному увальню, что плевать ты на него хотел, кури, старик, на здоровье свою трубочку.
Нет, не буду, я человек дисциплинированный.
А откуда все-таки эти два хлеба? сказал Александр. Где ты их достал, эти два хлеба?
Мне их санаторный повар уступил.
Эх, кюре, кюре, сказал Александр. Небось святые сестрички тебе удружили.
Пьерсон изящным движением поднял руку.
Ничего подобного! Вот уж нет! Дело происходило только между поваром и мною, без всяких посредников. Он сменял хлеб на вино.
Майа не слышал слов Пьерсона. Он вслушивался в его голос. Голос у Пьерсона был и впрямь приятный. Он лился плавно, без пауз и запинок. Лился округло. Так мягко вращаются стальные шарикоподшипники в масляной ванне.
На вино?! сказал Александр. Но я ведь тебе вина не давал. И ни в коем случае не дал бы. Его у нас и так мало.
Я вино купил.
Сколько дал?
Сорок франков.
Сорок монет! сказал Александр. Да это же чистый грабеж!
На каждого получается всего по десять франков.
Десять монет! Десять монет за хлеб? Ты что, совсем рехнулся?
Да ведь на каждого по кило получается.
Точно! Десять за килограмм хлеба! Нет, ты, видать, одурел!
Так все платят.
Хрен они платят, завопил Александр, воздевая к небу свои огромные мохнатые ручищи. Десять монет, нет, ты только подумай! Лучше бы тебе вообще в это дело не соваться.