Кивком он поздоровался с Морисом, ни на миг не отрываясь от своего дела.
Ну, гражданин Моран, спросил Диксмер, что скажете?
Мы будем зарабатывать сто тысяч ливров в год только этим способом, сообщил Моран. Но я вот уже неделю не сплю, и кислоты сожгли мне глаза.
Морис оставил Диксмера с Мораном, а сам вернулся к Женевьеве, бормоча про себя:
«Надо признать, что ремесло муниципального гвардейца может и героя сделать тупицей. Пробыв неделю в Тампле, сам себя примешь за аристократа и сам на себя донесешь. Добрый Диксмер! Славный Моран! Милая Женевьева! И как хоть на мгновение я мог их подозревать!»
Женевьева с кроткой улыбкой ждала Мориса, и это заставило его забыть о возникших было подозрениях. Она была такая же, как всегда: нежная, дружелюбная, очаровательная.
Только в те часы, которые он проводил рядом с Женевьевой, Морис действительно жил. Все остальное время он находился в том состоянии, что можно было назвать «лихорадкой 1793 года». Она как бы делила Париж на два лагеря и превращала существование людей в ежечасную борьбу.
Однако к полудню ему пришлось покинуть Женевьеву и вернуться в Тампль.
В конце улицы Сент-Авуа Морис встретил Лорена: он шел замыкающим в отряде, сменившемся с караула. Лорен, покинув строй, подошел к Морису, чье лицо светилось еще сладким блаженством, всегда наполнявшим его сердце при встречах с Женевьевой.
О! воскликнул Лорен, сердечно пожав руку друга,
мы жили в Блуа. После десятого августа господин Диксмер купил этот дом и относящиеся к нему мастерские. А чтобы я не находилась среди рабочих, чтобы уберечь меня от созерцания вещей, которые могли бы оскорбить мои привычки как вы заметили, Морис, немного аристократические, он предоставил мне этот павильон, где я живу одна, в уединении, согласно своим вкусам, согласно своим желаниям, и я счастлива, когда такой друг, как вы, Морис, приходит развлечь меня или помечтать вместе со мной.
И Женевьева протянула Морису руку тот пылко поцеловал ее.
Женевьева слегка покраснела.
Теперь, друг мой, сказала она, отнимая руку, вы знаете, как я стала женой господина Диксмера.
Да, произнес Морис, пристально взглянув на Женевьеву, но вы ничего не сказали о том, как господин Моран стал компаньоном вашего мужа.
О! Это очень просто, ответила Женевьева. У господина Диксмера, как я вам уже сказала, было кое-какое состояние, но недостаточное для того, чтобы одному взяться за такое значительное предприятие. Сын господина Морана, его покровителя, друга моего отца, как я вам уже говорила, предложил половину средств и, поскольку имел познания в области химии, отдался исследованиям с энергией, которую вы видели и благодаря которой торговля господина Диксмера ему поручена вся материальная часть получила такой огромный размах.
К тому же господин Моран, добавил Морис, один из ваших лучших друзей, не так ли, сударыня?
Господин Моран благородная натура, это одно из самых возвышенных сердец, существующих на белом свете, серьезно ответила Женевьева.
Если он не представил вам иных доказательств этого, сказал Морис, немного задетый тем, что молодой женщине компаньон мужа казался столь значительным, кроме того, что делил расходы на устройство предприятия с господином Диксмером и изобрел новый способ окраски сафьяна, позвольте вам заметить, что похвала ваша довольно высокопарна.
Он представил мне и другие доказательства, сударь, сказала Женевьева.
Он ведь еще молод, не правда ли? поинтересовался Морис. Хотя из-за этих очков с зелеными стеклами трудно определить его возраст.
Ему тридцать пять лет.
Вы давно его знаете?
С нашего детства.
Морис прикусил губу. Он все время подозревал, что Моран любит Женевьеву.
Да, сказал Морис, это и объясняет, почему он фамильярничает с вами.
Он постоянно держится в определенных рамках, как вы сами видели, сударь, улыбаясь ответила Женевьева. Мне кажется, что эта непринужденность, которую даже едва можно назвать дружеской, не нуждается в объяснении.
О, простите, сударыня, сказал Морис, вы знаете, что всем сильным привязанностям присуща зависть, и моя дружба позавидовала той дружбе, которую вы, по-видимому, испытываете к господину Морану.
Он замолчал. Женевьева тоже молчала. В этот день они больше не говорили о Моране, и Морис на этот раз расстался с Женевьевой еще более влюбленный, чем прежде, ведь теперь он ее ревновал.
Хотя молодой человек и был ослеплен своим чувством на глазах его была как будто повязка, а в сердце бушевали страсть, он не мог не заметить, что в рассказе Женевьевы оказалось много пробелов, сомнительных мест, недомолвок, на которые он сразу не обратил внимания, но которые всплыли потом в его памяти и странно тревожили его. Это беспокойство не могли прогнать ни полная свобода, предоставленная ему Диксмером для бесед с Женевьевой когда угодно и сколько угодно, ни уединение, в котором они проводили все вечера. Кроме того, Морис, став сотрапезником в доме, не только оставался наедине с Женевьевой впрочем, охраняемой от желаний молодого человека ее ангельской чистотой, но и сопровождал Женевьеву, когда ей время от времени приходилось пойти куда-нибудь неподалеку от дома.