А что ты умеешь? спросил. Был он крикун, любитель выступать на уездных собраниях о порядке.
В хозяйстве у матери работал. На гармошке играю.
О, сразу пробудился начальник. Это дело. Главное играй на гармошке, а как служить милиционером мы тебя научим...
Почему все же Коротков пришел в милицию? Может, потому, что форму давали красивую: с ремнями, с бляхами, со свистком, с сапогами хромовыми? А может, потому, что было твердое жалованье? Или же потому, что тоже, как и начальник, не терпел беспорядка? Может быть, жалел ограбленных и обворованных, избитых и погорелых? Да кто его знает сейчас он бы и не ответил на этот вопрос. Одно мог сказать он никогда не раскаивался,
что пошел в милицию, он полюбил эту мытарную работу, которая вытягивает день за днем все жилы, которая все время держит в напряжении, изматывает и вместе с тем несет в себе благодарные улыбки тех, кому он возвращал украденное, тех, кого он защитил от кулака, от ножа, тех, кого он, может, спас от наказания.
В Чухломе он проработал тогда четыре года с небольшим. В такой же вот жаркий летний день начальник, по какому-то случаю, посадил своих сотрудников в лодку, велел Короткову играть на гармошке во всю мочь и ширь Чухломского озера. Кончилось тем, что гармошка разорвалась пополам, в лодке пробили дно и все едва не перетонули спасибо, спасли рыбаки. Вскоре после этого начальника сняли, а Короткова перевели в Солигалич вместе с другими сотрудниками, наверное, чтобы не потешались жители. Больше такого с ним не было нигде, урок запомнился на всю жизнь, хотя никакой вины за собой он не чувствовал. Потом он работал в Тейкове, в Нерехте, в Переславле-Залесском. Он был уже ветеран по сравнению со своими новыми сотрудниками. Семиков, например, имел стаж пять лет. Он пришел и школу милиции из детского дома: ни отца, ни матери не знал, не знал даже, откуда он родом. В документе-метрике у него значилось, что он из Тамбовской губернии, но это он сам так указал, когда выправлял документ, потому что из Тамбовской губернии был приятель по детскому дому. Кондратенко тот воевал солдатом в мировой войне в Пруссии, потом в Галиции. В двадцатые годы жил в деревне, а потом переехал в город, через знакомого милиционера устроился в милицию, в уголовный розыск.
Рассказывая о себе, Кондратенко добавил в конце, то ли с огорчением, то ли шутливо:
Надо было бы мне раньше в уголовном розыске остаться. Когда-то, мальчишкой еще, я несколько месяцев работал в Петербургском сыскном отделении, на журнале, «на дугах». Вот не хватило терпения каждый день сотни раз листать эти страницы, искать по фамилиям жуликов, бандитов, насильников. Надоело быстро. А потерпел бы сейчас бы знатный был сыщик...
Он и сейчас славится, вступился тут Семиков. Сколько дел раскрыл, не счесть.
Кондратенко сразу как-то смутился, надел на голову кепку, мохнатую с длинным козырьком.
Иду на участок. Потолкую о подозрительных в районе Мытного двора.
Поднялся и Семиков:
Я на вокзал. Может, там что-то услышу.
Коротков остался один, перелистал дело, которое ему передал Семиков. Он, как бы наяву, увидел этот магазин, вечер, услышал шум дождя. Да, конечно, они рыли лаз, прикрываясь дождем и шумом. Значит, мануфактура где-то далеко уже и надежно укрыта. Задача не из легких. И он ощутил в душе чувство раздражения, как всегда, когда не очень надеялся, что дело кончится успехом...
В небольших городах и преступлений было меньше и раскрывать преступления было проще: все на виду, как на ладони. Каждый посторонний человек бельмо на глазу. Здесь, в старом волжском городе, да еще незнакомом, он почувствовал себя беспомощным. Он растерялся от этих узких улиц с булыжными мостовыми, с каменными тумбами по бокам панелей, с однообразными низкими домами, с одинаково скрипучими воротами, с далеким и вечным завыванием машиностроительного завода, с церквами, с собором у Волги, похожим с реки на крепость, пронзившим небо иглой шпиля, нависшим над крышами домишек; от белых песков пляжей, от черной воды второй речки в городе, впадающей в Волгу.
Он глох от шума толкучки «вшивой горки», где тискался, присматриваясь к торговцам мануфактурой; задыхался в табачном дыму пивных, выискивая подозрительного человека, похожего, как ему казалось, на того, кто лез под магазин; с отчаянием выслушивал вопли не поделивших что-нибудь жильцов коммунальных квартир в домах близ этого злополучного магазина. Вместо того чтобы сказать: «Я видел такого-то в тот вечер» они умоляли его забрать с собой явную спекулянтку, или пьяного скандалиста, или же мальчишку, которого следовало «попугать» милицией, чтобы он вел себя примерно. Он не продвинулся ни на шаг за несколько недель с того дня, как пришел в горотдел.
Однажды, под вечер, поступило сообщение об ограблении ларька на берегу Волги. Приехали на машине вместе с Демьяновым. Выяснили, что воры проникли в ларек путем взлома потолка. Правда, брать в ларьке было нечего ржавые селедки, старое пиво, крупа, две бочки с подсолнечным маслом, денежная мелочь в ящике.
Но Дмитрий Михайлович был раздосадован необычно, он спросил Короткова: