Дайте-ка, я вам по всем правилам уложу.
И, встав на цыпочки, стала расчесывать быстрыми взмахами, умело, привычно, как это делала она каждый день клиентам в парикмахерской на вокзале. И, глядя тогда на ее покрасневшие щеки, на мечтательную дымку в глазах, ощущая на своих щеках трепет ее пальцев, он понял, что девушке он, Коротков, не безразличен.
Он поблагодарил ее, погладил руку. И больше ни разу с тех пор не заговаривал с ней, может, потому, что редко бывал дома вечерами больше поздно ночью. Услышав ее голос на кухне, старался не выходить, слыша ее шаги на лестнице снизу уходил в комнату, боясь встречи. Сейчас столкнулся с ней в коридоре, и она, встав поперек дороги, вдруг спросила:
Что будет, Петр Гаврилович?
Он растерялся и так же растерянно спросил:
Это что вы, Нюсенька, имеете в виду?
Будут город оборонять? Или же оставят его без боя? А мы тогда как?
Все скоро выяснится, ответил он ей, положив руку на плечо, добавил:
Не тревожьтесь. Сейчас я видел одного фронтовика. Он был под Калинином. Говорит, идут большие резервы в Москву из Сибири. Вот тогда бойцы остановят немцев. И не только остановят, но и погонят назад в Германию.
Она улыбнулась и, низко опустив голову, шагнула в кухню. Наверное, то, что сказал ей Коротков, и сама знала. Ведь окна парикмахерской на вокзале, где работала, выходят на пути. Не могла она не заметить те эшелоны, которые шли сейчас один за другим из глубины России по направлению к Москве.
Глава вторая
1.
силуэты танков, укрытых брезентом.
Днем он обедал в движенческой столовой. В конце дня принимал инструмент от рабочих и перед закрытием кладовки прикидывал, с чего надо будет начинать завтрашний день.
В темноте уже шел домой булыжной мостовой мимо пожарной каланчи, по скверу, возле городской больницы. Потом плыл на «Контролере» и на другой стороне Волги жвакал хромовыми сапогами липкую осеннюю грязь. К дому подходил, держась погнутых заборов, потому как всю середину улицы размяли гусеницы танкеток.
Дом, в котором он теперь жил, навис над улицей огромной и уродливой крышей. Был дом гулок от стука шагов, подобно пустому бочонку, пропах отхожим местом и дымом угля. Через узкий коридор Буренков выходил в кухню, в которой, как крепостная башня, высилась высокая, черная от копоти печь и темнели двери в комнаты соседей. Он открывал одну из них, самую крайнюю, входил в темноту, зажигал свет. Раздевшись, на керосинке грел чайник, пил кипяток с хлебом, посыпанным прожаренной коричневой солью. Потом ложился на кровать, шаткую и повизгивающую сеткой.
Он лежал и смотрел, как медленным пламенем горит керосинка, жарко грея эту маленькую, в три шага, комнатку. Печь топить было поздно, да и дров мало наготовил муж сестры. Он видел его, когда приезжал побывать сюда год назад. Большой, угрюмый и неприветливый. Он был тогда инструктором в военкомате. За столом при непрошеном госте сидел молча, пил и ел так спешно, что давился. Теперь он находился на фронте, а кем соседки не знали. Его Буренков не жалел бы, вот сестру было жаль. Плыла сейчас куда-то в барже по туманной реке, в слезах, в бессоннице, среди такой людской толчеи. Для нее эта квартирка в три шага теперь рай. А в раю этом брат ее. Не очень тоже любила она его. Там еще, в Чухломе, когда он прибыл по этапу с высланными, увидев его на пороге своего дома, обмерла и, помнится, сказать слова не могла. Была еще тогда не замужем, одна, а все равно пугалась, неприкрыто боялась. И потому ушел он в ночлежный дом, к высланным. И воровал на базаре, и пил, и бродил по улицам, к ней не заходил, и она его не звала. Рада была бы сгори он в вине или захлебнись кровью от ножа дружка блатного по этапу. Может, еще потому, что ухаживал за ней этот инструктор ее будущий муж.
Но он вот сестру искал, одна потому что она осталась на свете из родни. Отец и мать давно на кладбище, один брат, старший, был расстрелян в восемнадцатом году, неизвестно и за что. Был он простым приказчиком, попал, наверное, под горячую руку. Второй средний погиб где-то в Средней Азии. Вот он еще скитается...
Он лежал на кровати, пуская вонючий махорочный дым, и слушал, о чем говорят там на кухне три его соседки все одинокие пожилые женщины. Эти женщины боялись его перекошенных скул, косой челки блатного из «фартового кишлака», его хриплого голоса, заросших щетиной щек, татуировки на руках пестрой и причудливой. Они здоровались с ним почтительно, хотя знакомы были с ним раньше, когда гостил. Он рявкал им в ответ хрипло и коротко, как ругал.
Но в первый же воскресный день с ним произошло преображение. Он побрился, попросил чаю у одной из соседок Ефросинии Ивановны, и та разрешила налить заварки из своего чайника. Пил чай он с конфетами-подушечками, которые получил в дистанции пути по пайку. Ел хлеб с маргарином и смотрел в окно. Под окном была улица и редкие прохожие, грязные лужи, ямы. Плыл холодный туман, как дым пожара, и деревья вдоль улицы качались под неслышными порывами ветра.
Позавтракав, он принес из сарая охапку поленьев, бросил на пол возле печи в кухне. Чтобы растопить эти полусырые дрова, пришлось плеснуть керосину из бачка, оставленного сестрой в чулане. Дрова разгорались медленно, трещали нещадно и дымили, и дым этот от тугих толчков ветра в трубу выбрасывался злыми языками в лицо Буренкову. Он кашлял и матерился.