Шрифт
Фон
1921
Моряк и поец*
Как хижина твоя бела!
С тобой я подружился!
Рука морей нас подняла
На высоту, чтоб разум закружился.
Иной открыт пред нами выдел.
И, пьяный тем, что я увидел,
Я господу ночей готов сказать:
«Братишка»,
И Млечный Путь
Погладить по головке.
Былое как прочитанная книжка,
И в море мне шумит братва,
Шумит морскими голосами,
И в небесах блестит братва,
Детей лукавыми глазами.
Скажи, ужели святотатство
Сомкнуть, что есть, в земное братство?
И, открывая умные объятья,
Воскликнуть: звезды братья! горы братья! боги братья!
Сапожники! Гордо сияющий
Весь Млечный Путь
Обуви дерзкой дратва.
Люди и звезды братва!
Люди! дальше окоп
К силе небесной проложим.
Старые горести, стоп!
Мы быть крылатыми можем.
Я, человечество, мне научу
Ближние солнца честь отдавать!
Ась, два, рявкая солнцам сурово,
Солнце! дай ножку!
Солнце! дай ножку.
И чокаясь с созвездьем Девы,
И полночи глубокой завсегдатай,
У шума вод беру напевы,
Напевы слова и раскаты.
Года прошедшие, где вы?
В земле нечитаемых книг!
И пело созвездие Девы
Будь воин как раньше велик!
Мы слышим в шуме дальних весел,
Что ужас радостен и весел,
Что он у серой жизни вычет
И с детской радостью граничит.
Загар лица как ветер смугол,
Синел морской рубашки угол.
Откуда вы, моряк?
Где моря широкий уступ
В широкую бездну провалится,
Как будто казнен Лизогуб
И где-то невеста печалится.
И годы носятся вдали
Уж покорены небесами.
Так головы казненные Али
Шептали мертвыми устами,
Ему, любимцу и пророку,
Слова упорные «ты Бог»
И медленно скользили по мечу
И умирали в пыли ног,
Как тихой смерти вечеря,
Когда рыдать и грезить нечего.
1921
«Где море бьется диким неуком»*
Где море бьется диким неуком,
Ломая разума дела,
Ему рыдать и грезить не о ком,
Оно, чужие удила
Соленой пеной покрывая,
Грызет узду людей езды,
Ломает умные труды.
Так девушка времен Мамая,
Свои глаза большой воды
С укором к небу подымая,
Вдруг спросит нараспев отца,
Зачем изволит гневаться?
Ужель она тому причина,
Что меч жестокий в ножны сует,
А гневная морщина
Его лицо сурово полосует?
Лик пересекши пополам,
Согнав улыбку точно хлам.
Пусть голос прочь бежит, хоть нет у гласа ног,
Но разум громкой ссоры пасынок.
И не виновна русская красавица,
Когда татарину понравится,
Когда с отвагой боевой
Звенит об месяц тетивой.
«Ты знаешь, как силен татарин,
Могучий вырванным копьем!
Во ржи мы спрятались, а после прибежали,
Сокрыты спеющим жнивьем.
И темно-синие цветы
Шептали нам то «вы», то «ты».
И смотрит точно Богородица,
Как написал ее пустынник,
Когда свеча над воском тает
И одуванчик зацветает
В ее глазах нездешне синих.
И гнев сурового растает,
И морщины глубокие расходятся,
И вновь морские облака
Дорогой служат голубка.
И девушкой татарского полона
Смотрело море во время оно.
1921, 1922
«Идут священные рассказы»*
Идут священные рассказы
О том, что было и что будет.
Здесь были все: башкир чумазый
И темные востока люди.
Как стерегла судьба сурово
Пути удалого ловца,
А он, о ней не беспокоясь,
Стоял, пищаль свою за пояс
С беспечной удалью засунув,
Среди таинственных бурунов,
И в самом вызове степенный,
Стоял, венком покрытый пены.
А на корме широкой палубы
Лишь ветер пел ночные жалобы.
А люди, те знали их
«Внимательно читаю весенние мысли бога»*
Внимательно читаю весенние мысли бога на узоре пестрых ног жабы.
Гомера дрожание после великой войны, точно стакан задрожал от телеги.
неандертальский череп с вогнутым лбом.
И говорю: всё это было! всё это меньше меня!
«Э-э! ы-ым, весь в поту»*
Э-э! ы-ым, весь в поту
Понукает вола серорогого,
И ныряет соха выдрой в топкое логово.
Весенний кисель жевали и ели зубы сохи деревянные.
Бык гордился дородною складкой на шее
И могучим холмом на шее могучей,
Чтобы пленять им коров.
И рога перенял у юного месяца,
Когда тот блестит над темным вечерним холмом.
Другой отдыхал,
Черно-синий, с холмом на шее, с горбом,
Стоял он, вор черно-синей тени от дерева, с нею сливаясь.
Жабы усердно молились, работая в белые пузыри,
Точно трубачи в рога,
Надув ушей перепонки, выдув белые шары.
Толстый священник сидел впереди,
Глаза золотые навыкате,
И книгу погоды читал.
Черепахи вытягивали шеи, точно удивленные,
Точно чем-то в этом мире изумленные, протянутые к тайне.
Весенних запахов и ветров пулемет
В нахмуренные лбы и ноздри
Стучал проворно ту-ту-ту,
Ноздри пленяя пулями красоты обоняния.
Цветы вели бои, воздушные бои пыльцой,
Сражались пальбою пушечных запахов,
Билися битвами запахов,
Кто медовее будет тот победитель.
И давали уроки другой войны
И запахов весенний пулемет,
И вечер, точно первосвященник зари.
Битвами запаха бились цветы,
Летели душистые пули.
И было согласное и могучее пение жаб
В честь ясной погоды.
Люди, учитесь новой войне,
Где выстрелы сладкого воздуха,
Окопы из брачных цветов,
Медового неба стрельба, боевые приказы.
И вздымались молитвенниками,
Богослужебными книгами пузыри
У квакавших громко лягушек,
Как всегда вечерами кричавших,
Набожных тихой погоде.
1921
«Где запахом поют небесные вонилья»*
Где запахом поют небесные вонилья,
В вонесах диких трав,
Летурная негура,
Лилица синих птиц,
В плену узорных зорь,
Где кровь и синь и кров и снег.
Божественная ляпа
Царапает крылом
Утес широкий неба,
Ка ветра, Эль зари,
Вэ синих глаз, виель крыла
В лиелях белого цветога
И зорианно умирает.
А негистель нежурно смотрит
На парус солнцеока голубого.
Ляпун с виелью синеглазой
На небо удаляется.
Лизунья синих медов,
Ляпунья ляпает божественным крылом,
Слепой красавицы глазами
И, близоруко-голубая,
В узоре синих точек
Божественными солнцами сверкает в небе.
И ветер волит, ловит приколоть
Ее к груди как радость точек,
Как шелковый листочек.
А ты щекочешь усиком траву
И зорианно умираешь
В лиелях белого летога.
О, дочерь летес!
Шрифт
Фон