Итак, свое убожество (и нищету) наш поэт осознает как силу и избранность. «Каждый нищий небо на земле», чеканит он образную заповедь. «А чем богат воробушек? А тем, что нищ, как встарь». Тот же пафос пронизывает и не одну вариацию на тему «Блаженный», и песенное, с ласкательно-дактилическими рифмами, стихотворение «Юродивый». Боль воспринимается этим поэтом как высшая отмеченность и даже как миссия. «Я избранник немыслимой боли», заявляет он с одической гордыней. Дело в том, что В.Блаженный ощущает мистику боли, муки и обиды как силу креативную движущую и плодотворную. Можно говорить о сущностном парадоксе перед нами жизнеутверждающий мазохизм, и если развернуть известную метафору Баратынского «болезный дух врачует песнопенье», то песнопенья В.Блаженного врачуют болезный дух через его гиперболизацию. И впрямь все образы этого круга у нашего поэта романтические гиперболы.
Романтизируя нищету, изгойство и боль, В.Блаженный предлагает в своей поэзии естественную пару-оппозицию, с гениальной страстностью по следам Библии означенную в свое время Цветаевой: «Два близнеца неразрывно слитых: Голод голодных и сытость сытых».
Вот и наш поэт проклинает «торгаший шепоток», который для него страшнее грома:
Экзистенциальное родство для поэта всегда неотторжимо от творческого Блаженный сам обозначает, где в настоящем столетии искать его сокровенные художественные истоки: «И в певчем сне моем упрямом Отпечатлелись на века: Торжественная Мандельштама, Марины вещая строка».
Заметим, что здесь «сон» и «вещая строка» увязаны. Это не случайно. Живой и магический выход в мир господень наш поэт обретает в первую очередь через видения, озарения, сны как апофеоз интуиции, на просторах которой время и пространство живут лишь по законам лирического беззакония.
Поэзии В.Блаженного, зачастую идущей вверх по ступеням сна, в огромной степени свойственно жреческое, молитвенное («и часто я во сне своей молился доле») начало. А на уровне приема чудотворное опять же укрупнение всего сущего.
От темы убогости поэт головокружительными виражами переходит к Богу (убогий у Бога, таков излюбленный ассонанс в звукописи В.Блаженного). Именно «убожество» дает поэту выстраданное право с Богом вставать вровень.
Но вернемся к главному. Бог для В.Блаженного совершенно свой, никогда не канонический, не церковный и не закоснело-статичный. Поэт неустанно ищет Бога,
теряет, обретает вновь и вновь. Сам Блаженный уже в зрелые годы признавался: «Я до сих пор не знаю, что такое стихи и как они пишутся. Знаю только, что рифмованный разговор с Богом, с детством, с братом, с родителями затянулся надолго. На жизнь». (Отметим попутно, что поэт и в стихах, и в прозаических высказываниях постоянно акцентирует чудесное, иррациональное, импровизационное начало своей творческой природы.)
В стихотворении «В калошах на босу ногу» отец автора, умерев, прихватывает за собою кошку и пса (любовь к зверью, о которой мы поговорим позже, у этого поэта наследственная) и застывает у Божьих врат. Всевышний, поглядев на Михоэла, опускает глаза и говорит:
Бог в поэзии В.Блаженного многолик. Он то карает, то ласкает, он то грозен, то мягок, то глух, то потешен. Порою лирический герой (проще сказать, автор) преисполнен таких витальных сил, что ему чудится: сам он идет по дороге, а Бог за него держится. А то ему представляется (остранение привычной идиомы один из любимых игровых приемов поэта), что он одолевает земной путь у Бога за пазухой. Подобные стихи В.Блаженного, Бога фамильяризующие, я бы назвала полудетской молитвой смиренника-гордеца. Сквозную интонацию этих молений сам поэт определил с оксюморонной точностью: «есть неистовство робкой отваги».
В.Блаженный так громко и страстно, робко и неистово, алогично и настойчиво кричит, обращаясь к Богу, чтобы быть наверняка услышанным: «Столько лет я кричу о спасенье, что Господу впору Обнаружить мой крик в исступлении дней и ночей» Именно таков тайный смысл форсированной громкости его звука: «Заплакать с тайною надеждою, Что Бог услышит эти звуки» или «Мне казалось всегда, что Господь где-то рядом Вот его я окликну взволнованным голосом».
В экстатическом отчаянье поэт порою Бога проклинает, то называя его безжалостным, то грозя кулаком, то (о, власть поэтовой метафоры над трезвостью обыденного сознанья!) идя «туда, где Господь впереди Стоит с топором для убоя». Иногда поэт даже стращает Всевышнего (куда до него герою Достоевского, всего-навсего возвращавшему Богу билетик!), допуская в сердцах, что несчетные земные жертвы Ему, Господу, отмстят. «Поднимется бесчисленная рать Всех, кто с сумой бродил по белу свету Тогда, Господь, тебе не сдобровать. Тебя все жертвы призовут к ответу».